Читать книгу "Изумительное буйство цвета - Клэр Морралл"

Значит, я — как она? Появлялось ли у нее желание вернуться домой? Оказывается, найти ее фотографии еще труднее, чем фотографии матери. Есть только одна, на которой все дети, кроме меня: я еще не родилась. Подпись под рамкой гласит: «Лето 1963 года»; она сделана четким круглым почерком, который, я уверена, принадлежит маме. Дети перечислены с указанием возраста. Пятеро. А потом у нее появилась я. Определенно, детей она любила.

Эту фотографию я знаю наизусть. Трое младших сидят впереди на стульчиках, а Дина и Адриан стоят сзади. Все довольно чинно. Джейк, Мартин и Пол посажены близко, наклонились друг к другу, напряжены от прикосновения, которое вынуждены вытерпеть. Джейку и Мартину десять, они помещены рядом из-за того, что близнецы, хотя никогда и не подумаешь по виду. Мартин уже намного больше, чем положено в десятилетнем возрасте; на его руках видны мускулы, а на лице уже проступает то чуть смущенное выражение, что есть у него сейчас.

Джейк похож на маленького гнома. Его тонкое артистичное лицо никак не портят большие оттопыренные уши. Темные глаза с едва уловимым лихорадочным блеском пристально смотрят куда-то мимо фотографа. Должно быть, простуда у него в самом разгаре, так что даже нос блестит.

Восьмилетний Пол выглядит крепышом и кажется старше Джейка. И нет никакого признака, типа огромного лба, намекающего на тот необыкновенный ум, что сокрыт внутри. Он даже умным не кажется. Думаю, фотограф ошибся, решив, что близнецы — Мартин и Пол, а Джейк — самый младший. Поэтому он и поместил их с двух сторон от Джейка — для симметрии.

Сзади Адриан, который в свои двенадцать выглядит очень серьезным. Тогда у него не было очков, и его лицо кажется непривычно голым без интеллектуального обрамления. Сейчас он мог бы позволить себе контактные линзы, но, видимо, предпочитает совершенствовать тот практичный, умный вид, который придают ему очки. Его правая рука на плече Пола.

Дина стоит рядом с ним и должна бы положить левую руку на плечо Мартина. Но она так не делает, и этот единственный здесь жест неподчинения меня завораживает.

Мальчишки кажутся связанными друг с другом родственными и деловыми отношениями. И именно поэтому заметно их семейное сходство: слегка удлиненные носы, оливковая кожа, изгиб рта, едва заметная ямочка на подбородке.

Дина не связана с ними. Она стоит, немного отделившись от всех, между ней и остальными — небольшое пространство; и она смотрит прямо в объектив. Ей четырнадцать, она на два года старше Адриана, и в ее облике — независимость. Она знает, кто она, чего хочет, и ее не сбить с пути. Я думаю о ее руках, свободно опущенных по бокам, о расстоянии между ней и мальчиками и начинаю понимать, что она сильнее и умнее их всех, потому что она не идет на уступки. Она не будет притворяться, чтобы выдать себя за кого-то другого.

Когда я была четырнадцатилетней, того же возраста, что и Дина на фотографии, я решила, что мне нужно узнать о ней больше. Я написала «ДИНА» большими черными буквами на обложке тетради и внизу под ними в скобках вывела: «(Личное. Не открывать)».

В первую очередь я подошла к отцу. В это время он, конечно, рисовал, но когда я упомянула Дину, он резко остановился и почесал затылок.

— Кто-нибудь говорил о ней? — сказал он.

Я поняла, что выбрала не тот путь. Он не любил, когда его прерывали.

— Мне никто никогда ничего не говорит, — сказала я.

Он снова принялся рисовать, теперь уже не оборачиваясь.

— Дина? Это, случайно, не Алисина кошка из Зазеркалья? Кошки едят мышек? Мышки едят кошек?

Я попробовала еще раз:

— Папа, что с ней случилось на самом деле?

Он не обратил внимания на мой вопрос.

— Слушай, здесь явная кошачья связь. Кошка — котенок — Китти…

Я поднялась на ноги.

— Огромное спасибо, — сказала я и хлопнула дверью.

Я вернулась в свою комнату и открыла первую страницу тетради. На ней сверху было написано «Папа». Я нашла карандаш и провела диагональную черту через всю страницу.

Джейк лежал в постели с тонзиллитом. Я сбегала на улицу, чтобы купить ему газету и сладости. Лимонный шербет. Ананасовые дольки.

— Привет, — сказала я, кладя газету на кровать рядом с покрывалом, и подошла открыть шторы. — Здесь слишком темно, — сказала я громко. Как будто он обратит на меня больше внимания, если я повышу голос.

Он перевернулся и сел, сощурив глаза от внезапно хлынувшего света. В комнате пахло грязными носками и потом. Я испугалась его бактерий и открыла окно, чтобы дать им возможность выветриться.

— Китти, — пробормотал он. — Закрой окно. Я болен.

— Ты всегда болен, — сказала я и оставила окно открытым.

Я придвинула стул к кровати, но не слишком близко, затем уселась и посмотрела на него.

— Я провожу расследование, — сказала я.

Он, казалось, заинтересовался.

— По какому поводу?

Из-за того, что волосы у него были очень жирные и прилизанные, казалось, что уши торчат больше обычного. Нос был красный и воспаленный, а щеки пылали.

— Ты принимал антибиотики? — спросила я.

Он кивнул.

— И что ты расследуешь? Эффективность антибиотиков? Не беспокойся. Иногда они действуют, а иногда — нет. Что еще ты хочешь узнать?

Я не обратила на это внимания, положила ногу на ногу и открыла тетрадку. Затем достала карандаш и приняла такой вид, какой, по моему мнению, принимают журналисты.

— Дина, — сказала я.

— Дина? Ты меня спрашиваешь о Дине? — спросил он недоуменно.

— Я хочу, чтобы ты мне о ней рассказал.

Он лег на спину и уставился в потолок.

— Я ничего о ней не знаю.

Мне ясно, что ему просто лень.

— Тебе было двенадцать, когда она убежала. Что-то ты должен о ней помнить.

— Она была задира, — сказал он наконец и улыбнулся с каким-то особенным удовлетворением.

Это сбило меня с толку. У меня уже сложилось о ней представление: сильная, бесстрашная, отважная, но никак не эгоистичная от собственного превосходства. Я так и видела ее: она выше братьев, умнее их, поучает их иногда из добрых побуждений.

— Она обычно отрывала ноги у пауков.

Я облегченно вздохнула. Издеваться над пауками — не такое уж хорошее качество, но это еще не значит быть задирой.

— В субботу, когда мы покупали сладости, она обычно ждала, пока мы придем домой, и требовала, чтобы я отдал ей половину.

— И ты отдавал?

— Конечно, отдавал. А ты бы не отдала все свои конфеты, если бы кто-то завел тебе руку за спину и пообещал сломать, если не сдашься? Я был музыкант. Не мог испытывать судьбу.

Я взглянула на него презрительно. Она задирала его, потому что он сам ей это позволял.