Читать книгу "Император Юлиан - Гор Видал"

Юлиан был христианином во всем, кроме веротерпимости; более того - согласно христианскому вероучению, его вполне можно было бы причислить к лику святых. И все же он яростно отверг религию, которая полностью соответствовала его складу, и вернулся к ее эклектическим источникам, которые он впоследствии попытался систематизировать и создать новое учение - не менее смехотворное, чем отвергнутый им синтез. Все это очень странно, и я не нахожу поступкам Юлиана удовлетворительного объяснения. Правда, он утверждает, что в детстве ему внушил отвращение к христианству фанатизм епископа Георгия, а позднее Плотин с Порфирием открыли всю несостоятельность притязаний христиан… Отлично! Но зачем же ударяться в не меньший абсурд? Допустим, ни один образованный человек не может согласиться с тем, что еврей-бунтовщик - есть бог. Но, отвергнув этот миф, можно ли поверить, будто персидский герой-полубог Митра родился двадцать пятого декабря от удара молнии в скалу и первыми свидетелями его рождения были пастухи? (Я слышал, христиане только что вставили этих пастухов в легенду о рождении Иисуса.) Можно ли поверить, будто Митра жил на смоковнице, которая давала ему и пищу, и одежду, или в то, что он боролся с первым творением солнца - быком, а тот тащил его по земле (это символизирует страдания человека в жизни), пока не вырвался; наконец в то, что по приказу бога солнца Митра заколол быка ножом и из тела животного возникли травы, цветы, злаки, из крови - вино, из семени - первые мужчина и женщина? А далее - в то, что после священного ужина Митра вознесся на небо и что когда настанет страшный суд и все мертвецы восстанут из могил, зло будет искоренено, добро восторжествует и праведники удостоятся вечной жизни в лучах солнца.

Между митраистским мифом и его христианским вариантом нет никаких существенных различий. Следует, впрочем, признать, что нравственный кодекс митр аистов во всех отношениях превосходит христианский. Так, митраисты ставят праведный поступок выше созерцания. Они ценят такие старомодные добродетели, как мужество и самоограничение. Они первыми поняли, что сила человека - в смирении и кротости. Все это несравненно лучше, нежели истерические призывы христиан к уничтожению еретиков, с одной стороны, и рабскому преклонению перед загробной жизнью - с другой. Наконец, митраист не получает отпущения грехов, будучи обрызган водицей. Полагаю, что с этической точки зрения митраизм - лучший из всех мистических культов, но нелепо было бы считать, будто он "истиннее" всех остальных. Когда люди начинают веровать в один-единственный миф и магию, это неизбежно приводит к безумию.

Юлиан постоянно говорит о своей любви к эллинской философии. Он искренне верит в то, что любит Платона и диспуты, основанные на логике, но в действительности Юлиан страстно желал только одного - уверенности в личном бессмертии; в наш упадочный век это не такая уж редкость. Христианский путь к бессмертию он, по неясным для меня причинам, отверг, чтобы тут же ухватиться за столь же нелепые бредни. Я, конечно, сочувствую ему: он дал христианству несколько хороших оплеух, и я от этого в восторге, но его страх перед небытием не вызывает у меня сострадания. Почему это нужно непременно стремиться к вечной жизни? То, что до рождения мы не существовали, никем не оспаривается, так разве не естественно вернуться в это первозданное состояние? Откуда тогда этот непонятный страх? Я совсем не тороплюсь расстаться с жизнью, но небытие - это, в моем понимании, и есть: не быть. Ну что тут страшного?

Что же касается обрядов и инициации, через которые должен пройти новообращенный митр аист, о сем лучше умолчим. Насколько мне известно, одно из двенадцати мучительных испытаний состоит в том, что тебе выдергивают по одному все волосы, растущие в паху, - весьма духоподъемная процедура! Кроме того, я слыхал, будто во время таинств все участники вдрызг перепиваются и с завязанными глазами прыгают через канавы - это, несомненно, символизирует превратности плотской жизни. Впрочем, всевозможные таинства поражают воображение людей, и чем они отвратительнее и страшнее, тем лучше. Какое печальное зрелище являет собою человек, как страшно им быть!

Либаний: Воистину редко можно встретить философа, настолько лишенного каких-либо проблесков религиозного чувства, - это очень напоминает людей, от природы не способных различать цвета, что для остальных не составляет ни малейшего труда. Приску действительно присущи логичность мысли и умение четко формулировать, но главное от него сокрыто. Что же касается меня, то я, подобно Юлиану, был посвящен в таинства Митры в пору моего ученичества. Они произвели на меня глубочайшее впечатление, хотя, должен признаться, не явились таким откровением, как для Юлиана. Впрочем, я никогда не был христианином и мне не пришлось столь драматически, с такой опасностью для себя порывать с миром, к которому я ранее принадлежал. Для Юлиана это был чрезвычайно смелый шаг: узнай Констанций о его поступке, ему бы не сносить головы. К счастью, Максим столь ловко все устроил, что Констанций так никогда и не узнал, что в возрасте девятнадцати лет, в пещере, неподалеку от горы Пион, его двоюродный брат отрекся от христианства.

То, что Приску не удалось проникнуть в суть митраистских таинств, не вызывает у меня удивления. Приск дает высокую оценку митраистской этике - что ж, спасибо и на этом! Обряды же наши представляются ему отвратительными, а между тем он знает о них только понаслышке, так как посвященные обязаны хранить в тайне все происходящее в пещере. Могу засвидетельствовать: как бы ни были болезненны и неприятны испытания, откровение стоит того. Я, к примеру, не мыслю мира без Митры.

Со своей обычной грубоватой прямотой Приск указывает на то, что христиане заимствуют один за другим атрибуты нашего культа. И мне вдруг пришла в голову мысль: возможно, это и есть путь к нашей победе? Может быть, постепенно перенимая наши обычаи, христиане будут все больше сближаться с нами, пока окончательно нам не уподобятся?

Юлиан Август

3 марта 351 года свершилось мое посвящение в таинства Митры. В тот день я наблюдал восход солнца, а также его закат, приняв при этом необходимые меры предосторожности, так как Констанций запретил возносить солнцу молитвы, и с той поры вездесущие соглядатаи и доносчики хватали даже тех, кто просто любовался солнечным закатом.

Екиволию я сказал, что собираюсь денек поохотиться на горе Пион. Поскольку он терпеть не мог охоту, я был уверен, что он со мной не пойдет. Так и получилось: он процитировал Гомера, я процитировал Горация, он - Виргилия, а я - Феокрита и так далее, пока мы вдвоем не перебрали почти все, что великие написали за и против охоты.

Было еще одно препятствие - моя охрана. Ко мне был приставлен офицер с двенадцатью солдатами, - они и составляли, так сказать, мой "двор", и не менее двух из них неотступно следовали за мною повсюду. Как быть с ними? И тут меня надоумил Максим: поскольку митраизм - религия, широко распространенная среди солдат, это означает, что хотя бы двое из охраны наверняка окажутся митраистами, - решил он и оказался прав: пятеро из двенадцати оказались нашими единоверцами. Я без труда сумел устроить так, что в день посвящения оба моих охранника были из этой пятерки, а все братья по Митре связаны обетом молчания.