Читать книгу "Смена - Светлана Павлова"

их, а не под Вадичкиным напором – я и сдалась. По-моему, нам даже зааплодировали.

Я себя, конечно, не раз потом спрашивала: ну зачем? Почему было не ответить «я подумаю»? Да на худой конец чего бы и к шутке не свести? Страшно в этом признаваться, но, кажется, единственно важным мне было не допустить скандала. Ведь случись неловкая мизансцена, они все обо мне обязательно что-то подумают.

Они все тем временем не думали обо мне особо. Лишь некоторые на прощание сказали мне, что Вадик очень хороший. «Хороший» я интерпретировала как «нормального отхватила!». Потому что сказать-то сказали, а в разговоры свои не приглашали.

Не нашего круга.

Другой он, просто другой.

* * *

Какой?

Добрый, простой, заботливый, хозяйственный, надежный, предприимчивый. В общем, обладатель тех человеческих качеств, которые сложно оценить, будучи экзальтированной высокомерной институткой двадцати двух лет. Вадик влюбился в меня как-то сразу и бесхитростно и потому быстро сделался мне неинтересным. Как скучную данность я воспринимала его чувства, и тем не менее наш роман просто не мог не начаться – настолько монструозными были его, Вадичкины, ухаживания. Такого я даже в кино не видела. Хотя нет, вру: такое как раз только в кино и показывают. Однажды, например, Вадик заказал автовышку, которая подняла его на балкон нашей комнаты, и оставил там букет цветов. В розовой упаковке, умерший через три дня после. Люська тогда сказала: «Значит, не от души дарил», но я не думаю, что она была права.

Вадик хорошо зарабатывал, что в целом неудивительно для парикмахера с легкой рукой («на минуточку, художник по волосам», как он без конца меня поправлял). Работал он много и тяжело: в салоне – три через два, на дому – два через три. И не жаловался, никогда не жаловался. Кровные свои, заработанные на капризных дамах, чьи жидкие седины превращал в полноценные шевелюры с атласными отливами, тратил на меня легко, без жадности. Так благодаря Вадику я познала разные виды роскоши. Сверкали в полуденный завтрак зернышки красной икры на тонких домашних блинах. На степенных ресторанных ужинах шумно вылетали пробки игристого, потел хрусталь и визжало по фарфору тяжелое столовое серебро. Стояли взбитыми сливками накрахмаленные одеяла питерского «Англетера», куда гоняли просто так, на выходные, без унизительных предварительных накоплений. Никаким богачом Вадик не был и в помине. Просто в отличие от моих удушенных кредитами родителей умел обращаться с деньгами. И честное слово, было что-то волшебное в том, как на ресепшене отелей он расписывался своим ненастоящим черным «Паркером», оставляя рядом с пятизначными циферками едва ли не депутатские петлеватые автографы. Это была другая, совсем не привычная жизнь. А привычная жизнь – это что? Страдавшая недержанием общажная стиральная машинка, подтекавшая ровно раз в месяц и немедленно породившая недалекие гендерные шутки. Обоссанный пол в туалете и ругань из-за дежурств. Вечно недовольные лица коменд. Не могла я так больше, не могла.

Другое дело – ночевки у Вадика дважды в неделю. И это не считая выходных, скучных и сытых, как послеобеденная дремота. Наберешь ванную – горяченную, соленую, отмокнешь там до состояния полураспада, впорхнешь в шелковистый халат, обдающий прохладой, а Вадик уже и картошки нажарил, ты погляди ж. Вадик уходил на работу ранним утром, а я просыпала первые пары и ела заботливо приготовленные, остывшие завтраки, найденные по записочке. После чего забирала деликатно оставленные на коридорной полочке у зеркала какие-нибудь пять тысяч рублей. Я вглядывалась в свое отражение и все пыталась понять: ну почему, почему я? Обычная, максимум «с приятной наружностью». Деньги все равно брала, они находили применение в ближайшем же эйчике, «Волконском» и «Ароматном мире». Такие у Вадика были выражения любви, которыми я ничуть не гнушалась. За них-то и прощалось мною великодушно его существование.

А прощать было что. Где-то на второй месяц наших с ним отношений Вадик вдруг привиделся мне абстрактным примером определенного типа людей, про которых обычно сочиняют анекдоты. Будто по щелчку я развидела в нем все хорошее. Только и делала, что смаковала каждый огрех. Все меня раздражало в нем, буквально все. То, что, проезжая мимо храмов, он приглушал матерный рэп и исподтишка крестился. То, что на выходе из театра выдавал округлые правильные пустые фразы про любовь и смерть, добро и зло. То, что, как старпер, хихикал при слове «глиттер» и путал понятия «краш» и «кринж». Что соблюдал идиотские праздники типа 14 февраля. Что смотрел фильмы исключительно из «Топ-250» по версии «Кинопоиска» и те, что получили «Оскар» в этом году. Что говорил «Книга лучше фильма», потому что знал, что так принято, и вел список to read, напротив пунктов которого гордо ставил плюсик раз в три года. Колбаса названий, преимущественно состоящая из «Продавцов обуви», «Навыков высокоэффективных людей» и чего-то программного типа Достоевского, растягивалась и растягивалась. Оно и ясно: читать-то не любил. За подаренного мною Довлатова брался изредка – с закладкой, месяцами воткнутой в одном и том же месте, но то и дело срывался на тупеж в телефоне или просто засыпал. Меня все время подмывало сказать ему «заткнись», пусть он ничего и не говорил, а просто зевал или смотрел в телевизор. Его кислый после пробуждения рот казался особенно противным. Но я терпела, изо всех сил терпела, не объясняя, на что злюсь, и зачиняя скандалы – один раскатистее другого. И все ждала: ну когда-нибудь хоть разочек наорет же в ответ.

Он отважно пытался заучить правила моего миропорядка: ни слова до первого кофе, не есть руками, не оставлять капли воды на смесителе, не ходить по дому в трусах, и, естественно, добивался противоположных результатов. Все равно чуял, что ошибается, и все время извинялся за очередной, ему самому неведомый промах. Я в упор не замечала хорошего. Не хотела замечать. Ни заделанного пухлым слоем ваты окна общежития, ни нового идеального Люськиного блонда (а потом и не только Люськиного, но и всей 403-й комнаты), ни подаренной отцу новой газонокосилки. Во всем мне виделся подкуп, двойное дно. А то, с каким рвением он выискивал остроумие в моих постах и едва ли на заучил некоторые из них наизусть, было, по мне, банальным дурновкусием и отсутствием интеллекта. Довлатов писал: «Пороки его заключались в отсутствии недостатков». И честное слово, это самая исчерпывающая Вадичкина характеристика.

Какая-то удивительная штука происходила с ним в моей компании, это точно. Уверенный в себе с ножницами в руках или с банкой пива в кругу своих тестостероновых друзей, в моем присутствии он удивительным образом терял всю свою крутизну. Будто