Читать книгу "Война и потусторонний мир - Дарья Раскина"

ветра, я покажу вам, насколько это точная наука.

Он дал знак оборотням отпускать корзину и дернул клапан вниз. Крышка горелки приподнялась, в глубину купола взмыл сплошной поток пламени, похожий на дыхание волшебного змея. Раздался хлопок, вроде взмаха крыльев, ткань шара надулась, и вся конструкция, как следует дернувшись, принялась подниматься в воздух.

Полет начался.

Первые мгновения Петр провел, вцепившись в края корзины. Желудок немедля подпрыгнул, жалуясь, что подобные кренделя ему не по вкусу, а голова пошла кругом. Показывать слабость перед сосредоточенным Елисеем, восторженной Лизой и уверенным Лонжероном казалось неприемлемым, и Петр сглотнул страх, надеясь, что лицо не слишком позеленело.

– Посмотрите, Петр Михайлович, вы только взгляните! – защебетала Лиза, продвигаясь ближе. – Это же просто…

Она была права. Стоило взглянуть – и Петр забыл и о страхе, и о желудке, да что там, он забыл дышать, мог только смотреть, жалея времени даже на то, чтобы сморгнуть восхищенные слезы. «Я лечу, Сандра! Я в воздухе, представляешь?»

Шар летел над полями, дворцом и верхушками деревьев, поднимаясь все выше, и с этой захватывающей дух птичьей высоты земля казалась тканым ковром со сказочным узором: вот коричневые круги, вот золотые, тут голубоватая или песочно-кирпичная тесемка, тут совсем черный ворс, тут пучки беспорядочной светлой пряжи, а вот раскинулось, докуда хватает глаза, огромное пятно густого темно-зеленого войлока с круглыми заплатками глубокой синевы или мягкой ляпис-лазури.

«Сандра, душа моя, ты и представить себе не можешь, какое это удивительное счастье. Вот иногда смотришь вокруг на холмы и леса и думаешь: нет ничего лучше, нет ничего волшебнее того, что нас окружает. Но я-то теперь знаю: с расстояния трех аршин к небу оно трижды прекраснее, а выше – и того больше… Ты вот думала, какие облака на ощупь? Они туман, как пар над кастрюлей. И чем выше поднимаешься, тем холоднее. Елисей говорит, до нужного нам ветра придется еще подняться, а я уже опасаюсь, как бы мы не превратились в ледышки… Но клянусь, пусть даже и так, я не пожалел бы. Потому что какая же это невыразимая красота. Если бы ты видела, Сандра, если бы ты только могла быть сейчас рядом…»

Рядом влажно потянули носом. Петр поднял затуманенный слезами взгляд и увидел в лице Лизы то же чувство. Говорить не пришлось, они без слов поняли друг друга и улыбнулись.

– Это принадлежало вашему другу? – спросила вдруг Лиза, и Петр понял, что сжимает в кулаке Сашкин темляк. Кожа от него приятно теплела, словно от зажатого воска.

– Младшему брату, – сказал Петр, не желая вдаваться в подробности своего горя.

Лонжерон при этих словах кинул на него косой взгляд, но ничего не сказал, только поджал губы и поднял к лицу зрительную трубу. И на том спасибо.

Лиза слегка нахмурилась.

– Разве у князя Волконского два сына? – сказала она озадаченно. – Я, наоборот, слышала, что…

Она сбилась, явно смутившись от того, что едва не повторила слухи о старом скандале, все еще будоражившем чайные комнаты домов Петербурга. Неужели они до сих пор обсуждают, как семнадцать лет назад князь привез из военного похода младенца, и княгиня по необъяснимой, но возбуждающей всевозможные слухи причине согласилась девочку принять и даже назвать своей дочерью?

– В салонах многое болтают… – уклончиво ответил Петр.

– И все больше попусту! – воскликнула Лиза с досадой в голосе. Пытаясь загладить неловкость, она принялась тараторить: – Глупости все это, будто на приеме больше нечем заняться! Я вот гораздо больше люблю музыкантов. Хотя в последний раз у Разумовской слышала Штейбельта, так он вовсе не привел меня в восторг. А вот братья Бауэр – один из которых играет на скрипке, а другой на виолончели – совершенно другое дело, премилый талант. Мы весь вечер слушали с большим удовольствием, и в буриме стали играть совсем уже ночью. Ах да, буриме тогда получилось… Знаете, что нам выпало? «Лишай – потешай, мазурка – Сивка-Бурка и ликуй – поцелуй»… Слышали бы вы, что за непристойности придумал граф Соллогуб! По пути домой папенька все спрашивал, отчего мы краснеем, а мы только и могли хихикать… Сейчас-сейчас, позвольте, как же… «Граф Берг, страдая от лишая и тем графиню потешая, на бале станцевал мазурку, изображая Сивку-Бурку. Довел жену до слез, ликуя, и тем добился поцелуя…»

Она повернулась, поглядела большими смеющимися глазами:

– Ах, скажите, Петр Михайлович, все так ли веселы ужины у графини?

Петр почувствовал, как веселье от прослушивания незадачливых виршей потускнело.

– Неприятель слишком близко подобрался к Москве, – сказал он с грустью, – высший свет оставляет дворцы и бежит в глубинку. Последний раз я слышал, кажется, что графиня Разумовская с семейством остановилась в Тамбове. – Увидев, как лицо Лизы при этой новости опечалилось, он постарался придать голосу живости. – Полно вам, Лизавета Дмитриевна, объединенной силой мы прогоним врага, не сомневайтесь. Лучше расскажите вот что: как так случилось, что мы ни разу не встретились с вами в Живой России? Я знавал вашего батюшку, танцевал с вашей сестрой – Анной Дмитриевной, кажется? – а с вами имел честь познакомиться лишь здесь, отчего же?

Показалось, или Лиза и в самом деле побледнела сильнее обычного?

– Слабое здоровье, – сказала она, разглядывая края корзины, – я с детства жила в деревне… мало появлялась в свете…

Петр услышал в ее голосе нечто схожее со своим чувством: вина, стыд или даже тайна, о которых не хотелось вспоминать, – и оставил расспросы. В конце концов, Сашка так же большую часть жизни провела запертой в глуши, ни разу не видев света.

– Пусть былое останется былым, Лизавета Дмитриевна, – мягко сказал подошедший Елисей. – Не позволяйте ему отравлять настоящее.

Лиза покачала головой:

– Не в обиду, Елисей Тимофеевич, но вам, рожденному здесь, в потустороннем мире, не понять. Былую жизнь не так-то легко отринуть, воспоминания нет-нет да и нахлынут… – Она оглянулась в поисках того, кто разделял бы ее чувства. – Не так ли, Лев Августович?

Лонжерон не удостоил ее взгляда.

– О чем вы?

Она немного смутилась от его холодности, но не отступила.

– Остались ли у вас родные там, в живом мире?

– Мать и сестра, – сдержанно ответил Лонжерон. – Все еще в Париже.

– Вспоминаете ли вы о них? Мечтали бы увидеть?

Лонжерон с железным лязгом сложил зрительную трубу.

– Нет. – Голос его прозвучал даже резче, чем обычно. – Былое должно остаться былым – иначе оно становится отравой.

Петр отвернулся. Страшно было допустить мысль, что он когда-то сознательно решил бы не думать об Александре. «Верь, Сандра, милый мой друг, я никогда, никогда тебя не забуду, хоть судьба мне