Читать книгу "Две тетради - Бондаренко"

а июнь-июль самое благодатное время для сбора трав. Я собирала самые разные растения. Одни из них я сушила, из других делала мази и настойки. Однажды в магазине одна женщина пожаловалась на боль в спине. Я дала ей мазь. В другой раз пришла другая с больными зубами. Я дала ей настойку. И потянулись — одна за другой, одна за другой. Придут, усядутся возле стола и начинают ныть про свою плохую жизнь и про мою расспрашивать: откуда я? да как? почему незамужем? есть ли у меня кто? а вот у неё сосед (брат, племянник, сын, знакомый и т. д.) такой хороший парень! Вот так приходить незваными, долго говорить, отрывая человека от дела, считалось у них хорошим тоном. Как же так, прийти и не поговорить, не «покалякать», как они это называли? Не вежливо. Вот и приходили, калякали. Я раздражалась, жалела времени и в долгие разговоры не вступала. Они считали меня зазнайкой и гордячкой, но всё равно предпочитали мои мази и настойки мазям и настойкам местной травницы. Денег я брала мало. Природа мне всё бесплатно даёт, а банки-склянки приходится поеупать.

Да тут ещё мужики одолели. Дом стоял на окраине, и они облюбовали место у забора моего дома для посиделок. Поставили скамейки. Соберутся по вечерам, начинают дымить свой вонючий самосад и гоготать, чтобы, значит, мое внимание привлечь. Я запиралась, не выходила. Наконец, я появлялась и начинала ругаться. Я — девушка из госпиталя и в моем словарном запасе не только медицинские термины. Они удивлялись, откуда я — городская девушка — такие слова знаю, но, похоже, это их только веселило. Кое-кто пытался руки распускать, но я недаром провела прошлое лето в гарнизоне, показала им несколько приемчиков рукопашного боя, из них кое-какие запрещенные… Приставать перестали, но посиделки продолжались и это ужасно раздражало.

Кумушки повадились меня сватать своим братьям, племянникам (см. выше). Те приходили принаряженные, приосанившиеся, ходили гоголем, смотрели свысока — вот, мол, я какой. Я смотрела и сравнивала. Мне было с кем сравнивать. Я вспоминала ЧЧ. Все они против ЧЧ, как 1 против 100 или даже 1000.

В какой-то момент я поняла, что долгой моя жизнь здесь не будет — они меня выживут. Поэтому не очень удивилась, когда в одно прекрасное утро к моему дому подошла толпа. Впереди старостиха с травницей, за ними женщины и мужики. Так они и стали перед домом: впереди старостиха и травница, за ними женщины, среди которых я заметила тех, кто приходил ко мне за лекарствами, позади — мужики, среди тех тоже были любители посиделок.

Кричала старостиха, ей вторила травница (ещё бы, я у неё доход отняла), женщины стояли и кивали, мужики молчали. Старостиха орала, что я такой хороший дом почти за даром купила, чуть ли не бесплатно отняла (если бы я этот дом не обиходила, он так бы и сгнил), что я лекарства продаю, на беде народной наживаюсь (зачем же она сама ко мне приходила, а не шла к своей травнице), что я мужиков у них увожу (кого же интересно я увела и от кого, сам староста на меня маслеными глазками поглядывает, приревновала что-ли), что я колдовка, раз у меня корова хорошо доится, всё растет хорошо и птицы ко мне слетаются и спать мешают (кто ж спит в деревне в такое время? только лентяи).

Последнее — правда. Да, у меня и корова самая удойная в деревне, и все растет хорошо. Не только потому, что я много работаю, но и потому, что у меня Дар. Здесь на свежем воздухе он окреп и приобрел новую силу. И вас я насквозь вижу, вижу вашу серую, бессмысленную и беспросветную жизнь, такой она будет у вас и в будущем, такой она будет и у ваших детей. Мне вас жалко. Я знаю, вы здесь потому, что завидуете. Завидуете тому, что я молода и, кажется, красива, что я хорошо одета, хорошо образована, что я независима и самостоятельна, что у меня нет мужа, который постоянно ругается, а то и поколачивает, нет свекрови, которая изводит каждый день, нет выводка сопливых детей, которые то болеют, то падают, то ещё что-нибудь с ними случается. Понимала я и старостиху. Прежде она «первой дамой» в деревне была, все её слушались, и её слово — было закон. Появилась я и всё изменилось. Я стала её соперницей, хотя и не помышляла об этом. Я стояла и молчала, а они распалялись ещё больше. Глупые, они не знают, что по сравнению со злостью и завистью Придворных дам, их ругань — божественное пение…

Наконец я сказала, что уезжаю, что кто хочет купить дом и корову, пусть приходят после обеда, повернулась и ушла в дом.

После обеда пришли покупатели. Дом хотели купить несколько человек, организовалось что-то вроде торгов. Я продала дом по высокой цене, с лихвой окупив все издержки по его ремонту. Когда продавала корову, то решила не гнаться за ценой, а отдать её в хорошие руки. Продала женщине, которая мне показалась добрее других. Малька смотрела на меня большими черными глазами и не понимала, что происходит. Я обняла её, пошептала на ухо ласковые слова, погладила по голове и отдала веревку, за которую она была привязана, покупательнице. Урожай с огорода я отдала одной бедной многодетной семье. Они прибежали, быстро всё выкопали, даже яблоки собрали. Новую посуду, бельё и прочее я отнесла мастерице, которая шила для меня. Она сшила по моему заказу и фасону летнее платье, пару блузок и юбку — я же отправилась в моё «путешествие» в начале мая. Она была добра ко мне, семья у неё была тоже большая — отчего ж не порадовать. Отправилась собираться. Когда складывала одежду и рисунки в саквояж, а мази, настойки и сушеные травы в полотняных мешочках в корзину, видела, что люди и большие, и маленькие облепили мои окна, наблюдая, что я делаю. Всю клумбу вытоптали, поганцы!

Я уезжала, меня никто не провожал, только из всех окон смотрели вслед.

Я решила съездить в обитель, навестить Г-жу Женевьеву, а дальше — видно будет. Г-жа Женевьева встретила меня очень приветливо, накормила обедом, точнее ранним ужином. Мы долго сидели и разговаривали, вспоминали разные случаи из жизни в приюте. Она не спрашивала о моей жизни в столице: «Я всё знаю, детка. Я же тоже