Читать книгу "Книга одиночеств - Линор Горалик"

В Нью-Йорке нас встретили, куда-то отвезли, устроили жить. Мне спросонок показалось, что нас уложили спать на городской площади, но наутро выяснилось, что это просто лофт такой большой был. Как два школьных спортзала примерно. И почти без перегородок.

Все это я рассказываю лишь затем, чтобы подчеркнуть: утренние впечатления были самые что ни на есть первые. Вечерние — и не впечатления вовсе. Так, смутный сон наяву.

Поутру за нами зашла ласковая сотрудница Рональда Фельдмана и повела нас в галерею знакомиться. Идти нужно было всего несколько кварталов, с Green на Merser, если кто Нью-Йорк знает.

Мы вовсю глазели по сторонам: как же, Сохо, в каждой второй подворотне художественная галерея, по улицам гуляют фрики да китайцы, а если и попадется среди них обычный по нью-йоркским меркам прохожий — так то ж по нью-йоркским…

Мы пришли в галерею, познакомились с Роном и его женой Фридой, выслушали все положенные при первой встрече комплименты — в общем, все было совсем уж нечеловечески как-то прекрасно и благостно.

А потом мне захотелось кофе.

Меня отвели на корпоративную кухню, выделили специальную корпоративную кружку, торжественно пообещали, что никто больше не будет из этой кружки пить — ну, пока я не уеду. Вскипятили чайник. Нафигачили мне в чашку несколько ложек растворимого кофе без кофеина. Иного в галерее не держали. Вместо сахара дали таблетку. Вместо молока закинули туда ложку сухих сливок.

Надо сказать, что ни кофе без кофеина, ни заменитель сахара, ни белый этот молочный порошок мне никогда прежде пробовать не доводилось. Жизнь моя до того дня была, можно сказать, дикарски невинной. Блага цивилизации обращались с нею осторожно.

Поэтому паники не было. Было, напротив, полное доверие к ситуации. Мне казалось, что эти прекрасные люди не сделают мне зла.

И вот я с кружкой в руках выхожу на улицу (в галерее не курили, а мне в ту пору без сигареты чашка утреннего кофе не мила была). Усаживаюсь на ступеньку, греюсь на солнышке, мимо какие-то невообразимые нарядные черные люди идут, пританцовывая. Осознаю наконец, что я в Нью-Йорке, в Сохо, что сбылись, блин, все мыслимые и немыслимые мечты половозрелого младенчества. Закуриваю. Делаю первый глоток кофе.

О господи!

Такой удивительной, безупречной, совершенной дряни мне не доводилось пробовать ни до, ни после. Растворимый кофе без кофеина был девственно гадок — вкусовым нюансам не оставалось места. Заменитель сахара лишь усугублял ситуацию, зато молочный порошок привносил в этот ад очаровательный оттенок зубной пасты.

Я знаю, то был привкус сбывшейся мечты. И не спорьте: за мое откровение дорого заплачено.

Кофе пришлось аккуратно вылить в канализационное отверстие. К счастью, гостеприимные хозяева, кажется, этого не видели. Они, думаю, огорчились бы.

Потом, после полудня, мне удалось найти в квартале от галереи итальянскую забегаловку, где давали вполне сносный эспрессо. Но это уже совсем другая история.

Эта книга посвящается чудесной девушке Лизке,

которая не объявлялась года полтора, а то и больше, а потом вдруг позвонила однажды ночью.

— Знаешь, — говорит, — погода такая хорошая… Я тут гуляю у себя во дворе и вот нашла куст с ягодами. Ягоды красивые такие, крупные, только не знаю: они съедобные или нет?… Может, приедешь попробуешь?

Эта книга посвящается совершенно незнакомым людям,

которые зачем-то пишут мне письма и задают вопросы.

Одни и те же.

Сколько ни талдычь человекам, что красить чужие контурные карты — трудотерапия для бестолочей, что по чужим следам дальше пивного ларька не забредешь, что с чужим компасом только сортир в чистом поле искать хорошо, — слушают внимательно, кивают, а потом снова спрашивают дурацкие свои вопросы.

Одни и те же.

Всегда одни и те же.

Ну, почти всегда.

Ну и ответ у меня всегда один и тот же, общеизвестный:

Ватсон, я знаю, где столько металлолома!

Ах, Ватсон…

Эта книга посвящается прекрасной цирюльнице Оле.

Главный хахаль ее убрел куда-то за три моря, предварительно разогнав прочих, второстепенных персонажей. В результате осталась моя Оля без мужика в доме и без царя в голове.

Было ей в таком биологическом статусе тяжко и смутно, о чем она сообщила мне буквально с порога. Мне бы призадуматься и сбежать, но отступать некуда: это у вас позади Москва, а у меня позади лишь Мировая Бездна, она же — жопа Мирового Змея, сырая, промозглая. Мне туда неохота: мне волхвы когда-то Смертной Соплей грозили, я с тех пор осторожничаю.

В общем, трудно Оле. А тем временем злодейка весна прижимает хладное, мокрое, почти непристойное дуло к нашим нежным затылкам. И от такой ее эротической шалости некоторым гражданам и гражданкам совсем невмоготу.

Оле как раз вот и было невмоготу — ровно до тех пор, пока она не начала меня стричь.

Зато когда она начала меня стричь, у бедняжки в организме вдруг случилась сублимация. В ней впервые в жизни проснулся великий (увы, я не шучу) художник. Глаза засияли золотым огнем, кудри взвились не то кострами, не то горгоньими гадами, к паре ловких рук прибавилось еще девятьсот девяносто восемь невидимых и непостижимых, но трудоспособных вполне конечностей.

Новорожденный художник безотлагательно рассупонился и отвел душу с применением моей живой башки. Иных средств самовыражения у этого гада не было.

Результат вышел феерический. У меня теперь практически бритый затылок и пестрый чуб свисает до носа. Теоретически это красиво, но для бытовой жизни среди людей не очень годится.

Меня теперь можно разве что на MTV показывать, подмосковных пэтэушников мною запугивать да от легкой музыки отваживать. Чтобы плевали мне в очи, прямо в голубой экран и шли во двор: нюхать клей и умирать молодыми.

А больше я теперь ни на что не гожусь, ибо красота — страшная сила.

Эта книга посвящается мальчику Ёшке,

который говорил, что, когда вырастет, станет отмечать все праздники, указанные в календаре, даже День работников легкой промышленности.

Конечно, нам обоим, Ёшке и мне, давно уж насрать на праздники. Но в детстве всякий праздник и правда был Великим Событием. Впрочем, в ту пору большинство событий имело такой статус, и это — не худший подход.

Особенное волнение вызывал у меня в ту пору день 7 ноября. Мне казалось, что революция — обалденно веселое событие. И если праздник в честь революции, значит, все должны бегать по улицам, стрелять, скажем, из хлопушек, кататься на автомобилях и танках (благо дело было в военном городке).

Но взрослые все делали неправильно. С утра они показывали по телевизору скучные, длинные передачи про демонстрации и парады. Если бы десять минут так ходили, то ничего, мне бы, пожалуй, понравилось. Но часами — совершенно невозможно выдержать было!