Читать книгу "Державы для… - Юрий Иванович Федоров"

место, подобранное для крепости, обползал, замерил, подобрал лес. По сопкам с топором лазил, метил стволы. Увериться хотел, что хватит строевого леса на крепостицу. Иначе-то и дело начинать было не след. Лес откуда припрешь? Не с матерой же земли тащить? Вот он и гулял с топором. Оглядит дерево, что годится для строительства, — тюкнет лезвием, отвалит белую щепку, и дальше. Леса было достаточно. Теперь оставалось одно — людей перебросить, и хоть завтра руби крепостицу.

Обследуя новые земли, ватажники повсеместно ставили чугунные знаки о принадлежности владений сих. России. Помимо этого, оставляли и тайные знаки, зарывая их в землю. Они помнили наставление Григория Ивановича: «Отныне секретов никому не открывать и помнить постоянно слова священные: будьте мудры, яко змии, а целы, яко голуби».

Предосторожность со знаками была на тот случай, ежели возникнет спор с державами иными.

Измайлов был доволен: возвращались из похода с трюмами, набитыми мягкой рухлядью. Промысел имели хороший, да и торговали славно.

— Справа по борту лед! — тревожно крикнул впередсмотрящий.

Измайлов велел переложить руль, выглядывая место для стоянки.

У берега вскипали волны. Ударяя в камни, высоко вскидывались фонтанами брызг. Навстречу галиоту несло водяную пыль. Эх, нехорошее место, опасное. Камни острые, злая волна.

«Не подойдешь, нет, не подойдешь», — соображал Измайлов. Морщины собирались у глаз. Дернул с досадой ус китайский, вперед подался, все же силясь разглядеть, что там, впереди. Брызги из-за борта ударили в лицо. Измайлов утерся рукавом, но глаз не отвел от берега. И вдруг увидел впереди гряду рифов. Острия хищно торчали из воды. Но в страшной этой гряде, угрожающей неизменной смертью любому, кто бы ни дерзнул через нее пройти, капитан зоркими глазами выискал узкий проход. За рифами море поблескивало гладкой водой. И не сказал, а подумал: «Бог милостью не оставил». Гаркнул паруса перекладывать и, толкнув в плечо рулевого, сам стал на его место. Руки жестко вцепились в спицы. Лицо каменное, ни одна жилка не дрогнула. Из-под низко надвинутых бровей, из щелок узких, монгольских — черные глаза нацелены, как острия ножей. «Проскочим, — решил, — проскочим!»

Мужики полезли по вантам, а те, что попроворнее, уже и на реях болтались. На ванты лезть по такой волне — опасное дело, но мужики в канаты вцеплялись намертво, такого и ветер не сорвет и качка не сбросит. На «Трех святителях» команда была отличнейшая. Конечно, не без того, что у иного мужика в минуту такую под сердцем холодело, но он и вида не подаст. Других не брал в команду капитан.

Измайлов поставил галиот высокой кормой к волне и заорал бешено:

— Отдать шкоты на гроте!

Ветер ударил в развернувшиеся паруса, и галиот, как нитка в игольное ушко, проскочил сквозь рифы.

Убрав паруса, галиот закачался на ровной воде. А через самое малое время на берегу запылали три больших костра. Пламя жадно лизало сухой плавник, собранный ватажниками. Костры означали, что пришедшие на галиоте приглашают к торгу всех, кто готов отозваться на их зов.

Герасим Алексеевич смотрел из-под руки в сопки — не покажутся ли где ответные дымы? И увидел — над черной тайгой поднялся белый факел дыма. Сжатые жестко губы смягчились: будут гости, понял, будут.

Мужики у костра тянули руки к огню. Нахолодались на ветру, а костер-то — тепло, ласка.

Над Петербургом гулял весенний ветер. Нева еще не вскрылась, мостовые по утрам прихватывало ледком, но небо было уже ясным, а вороны так горласты, что сомнений не было — весна вот-вот грянет быстрыми ручьями.

Весна чувствовалась во всем. В улыбках краснощеких баб, привозивших на торжище из соседних деревень мороженую птицу и огромные желтые сыры, завернутые в чистое рядно, молоко в кадках, обернутых золотистой рогожей, и свежепеченый духовитый хлеб. В криках сбитеньщиков, по воле начальства — приличия для — с недавних пор одевших поверх полушубков и тулупчиков длинные белые фартуки.

— Вот сбитень горячий! — кричал звонко молодец, и даже тот, у кого в дырявом кармане две полушки брякало, не жалел их, дабы отпробовать пахучего, забористого, обжигающего сбитня.

— А вот пироги, пироги с сигом соленым! — вторил бойкому сбитеньщику пирожник, также обряженный в белый фартук:

— С мясом, с морковью, с горохом!

С лотка его бочками припеченными кидались в глаза пироги и лавашники, тестяные шишки и перепечи.

Чуть поодаль забором стояли в снегу мороженые туши, белея жиром, нагулянным на хороших травах. Рядом головы коровьи с прикушенными языками, свиные головы, ножки для студня, припаленные на соломе. А далее — хоть и не ходи. В нос бил острый запах соленых грибков: темноголовых масляток с копейку в шляпке, желтых рыжиков, толстопузеньких боровичков. От острых запахов кружилась голова. Тут же ягоды моченые разных цветов и вкусов. И алые, и синие, и пунцовые… Так-то вымочить ягоду, чтобы она и кругла была, словно только что сорвана, и ярка — большое умение надобно. Глянешь, и во рту набежит слюна, хотя бы ты и сыт был гораздо. В рядах квохтали куры, крякали утки, гоготали гуси. И бывалый человек растеряется. Понятно, тут уж старались шпыни. Народ бедовый. Бегает, бегает в рядах, шустрит, но того найдет, у кого стянуть, хоть грош, а можно. Расставит купчиха глаза на разности разные, а у нее, гляди, из-под юбок уже рванули кошель.

— Караул! — завопит купчиха, раззявит рот, ладошками по бокам хлопает. А шпыня и след простыл. Лапти только мелькнут дырявые. Нырнет шпынь под телеги, и хоть ищи, не ищи его, а пропал кошель.

Однако и ловили некоторых. Вон, посмотри, у забора бьют бедолагу. Мужики машут пудовыми кулаками. Крик, шум. По распухшему лицу шпынь размазывает слезы:

— Ай, родненькие! Христа ради… Ай, не буду!

И врет, конечно, потому что ежели вор и молится, то все одно черт молитву его перехватывает.

А рядом пляшут — вот и пойми русского человека… Весна… Весна… Почему не поплясать, да если еще и хватил ковшик немалый водки, на крепком калгановом корне настоянной. Вода эта до пяток прожигает и кровь горячит.

Стоял мужичок, стоял и вдруг выступил вперед. Лапоть с оттяжкой потянул по навозной земле и пошел, пошел по кругу. Руки раскинул, плечи распрямил, оборотился лицом к народу. Идет, идет, выглядывает соколом. И еще не плясал, но уже видно, что заиграла, забилась в нем каждая жилочка. Завертелся юлой, будто вихрь завился по кругу, и пошел ломить вприсядку. Голова откинута, руки вразлет, а ногами такие коленца выделывает, что у людей в груди дыхание останавливается. И вдруг, разом, встал столбом мужик, сорвал с головы