Читать книгу "«Зайцем» на Парнас - Виктор Федорович Авдеев"

Упустим — пожалеем.

Да: чудеса не повторяются. Если один раз по капризу судьбы поэт Вахрямин попал к нам в Старо-Щербиновку, то, увидя ее, уже во второй раз ни за что не сунется. Может, его на Кубань забросила какая-нибудь романтическая история? Любовь к московской цирковой артистке Литяевой-Огневой? Наверно, и она знаменитость, красавица, они взяли и удалились от света…

В общем, мы решили попытать счастья. Только где Вахрямин остановился? Конечно, у председателя стансовета, у кого же еще? Удобно ли беспокоить? Власть. Не прогнали бы. Скорее в станицу.

Оказывается, заведующий клубом поселил поэта в обыкновенный казачий дом. Подумать только! И Вахрямин согласился, хотя, может, он два университета кончил и шпарит по-английски лучше, чем я по-русски.

Мы забежали домой, надели чистые рубахи. Аристарх захватил тетрадочку со стихами. Багровое солнце готовилось шлепнуться в камыши, в лиман, когда мы робко вступили на заветный двор. За калиткой нам сразу пришлось отбиваться от кудлатого хозяйского кобеля, который добровольно, как верный цербер, решился защищать поэта от назойливых посетителей. Из кухни вышла голоногая казачка с решетом в руках, в желтой, высоко поддернутой юбке и, узнав, кого нам нужно, равнодушно указала на дверь в горницу:

— Тута они. Кажись, еще не ложились.

Постучал Аристарх еле слышно, минуты через три громче. Потом всеми костяшками пальцев. Еще раз торопливо поправил смазанные деревянным маслом волосы, одернул рубаху, проверил, не потерялась ли тетрадочка со стихами. Стоял он белый, еле живой, точно угорел. В этой встрече Аристарх явно играл первую роль, ведь я был прозаик. Вот если бы в станицу приехал Л. Ушкин, руководство, несомненно, перешло бы ко мне.

В горнице что-то зашуршало, мягко зашлепало по скрипнувшим половицам, загремел стул. Дверь слегка приоткрылась, в щель выглянула половина весноватого женского лица, глаз, полузакрытый прядью нечесаных волос, голое плечо.

— Вам кого?

— Нам бы поэта Вахрямина, — заторопился Аристарх. — Можно увидеть?

Женщина подумала, исчезла. Опять в горнице что-то зашуршало, громыхнуло, звякнула посуда, послышались невнятные голоса. Мы ждали в полутемной кухне. Хозяйка возилась у огромной беленой печи; пахло жирными мясными щами; на лавке капризно мяукал котенок. Уж не забыла ли о нас женщина, вероятно прислуга поэта? Наконец она открыла дверь, уже причесанная, в красной шелковой блузке с круглыми пуговицами, похожими на ссохшиеся виноградины, сдержанно разрешила:

— Заходите.

За порогом мы остановились.

У окна, в косых лучах закатного солнца, сидел коренастый мужчина лет тридцати пяти, с толстыми покатыми плечами, в рубахе распояской, с расстегнутым воротом, обнажившим короткую шею. Его одутловатое, небритое лицо отливало спелым помидором, черные сальные волосы, подстриженные у висков, клоками торчали над низким лбом, выпуклые глаза с розовыми белками уставились на обоих нас.

— Мы хотели увидеть поэта Вахрямина, — повторил Аристарх, несколько удивленно оглядывая комнату.

— По какому делу? — сипло, низким голосом спросил мужчина. — Из стансовета? Иль участковый вызывает? Разрешение у меня в порядке.

— Какое… разрешение? — переспросил Аристарх.

— Да вы кто будете? От какой организации? Что у вас ко мне?

Так перед нами был сам поэт Вахрямин? Я давно успел оглядеть горницу, обычную для казачьего дома: с матицей через весь низкий потолок, с небольшими окнами, затемненными фикусами, олеандром в кадках. В застекленном шкафчике тускло блестели старинные рюмки, розовый графин без пробки, толстые фаянсовые чашки в крупных синих цветах. Вдоль стен смирно застыли венские стулья с гнутыми спинками. Большие подушки в цветастых наволочках, пухлая перина на огромной деревянной кровати были смяты, словно на них только что кто-то лежал. А в углу, сваленные в кучу, громоздились вещи приезжих: два изрядно ободранных чемодана, баян в раскрытом футляре, одежда, раскрашенные деревянные тарелочки, золоченые палки, похожие на кегли (очевидно, для жонглирования) и пачка афишек, одну из которых мы видели на заборе. Возле кованого сундука стояли грязные парусиновые туфли со сбитыми каблуками, и я подумал: уж не босой ли сидит поэт?

— Я… стихи показать, — заикаясь проговорил Аристарх и протянул аккуратно исписанную тетрадку.

— Во-он что, — сказал Вахрямин и важно облокотился на стол. Видно, он только сейчас понял, кто мы и зачем пришли. — Поезией упражняетесь? Молодежь? Понятно. Хотите, чтобы проверил? Стихи я пишу, это верно. В афише все пропечатано категорически точно. Берите билеты, завтра услышите. Еще будут эстрадно-цирковые номера.

Садиться нам никто не предложил. Где ж «иллюзионистка» и «циркачка» Литяева-Огневая? Неужели вот эта худая, весноватая женщина с усталым подкрашенным лицом, которую мы приняли за прислугу? Обута она была в базарные козловые чувяки и двигалась легко, бесшумно.

— У вас есть классические произведения? — спросил я.

— Какие? — подозрительно спросил Вахрямин.

— Ну… собственные печатные труды?

В Харькове я однажды увидел сразу целую кучу писателей. На центральной площади были разбиты палатки, и украинские прозаики, драматурги, поэты торговали в них своими книжками, которые и вручали покупателям с автографом. Они были прекрасно одеты, предупредительны, шутили. Я этот базар хорошо запомнил, у меня там из наружного карманчика пиджака вытащили расческу. Кроме того, я ходил в «Друг детей», сам разговаривал с редактором. Публиковал очерки и Фурманов — тоже писатель. Поэтому Вахрямин поставил меня в тупик: неужели бывают и такие, как он, поэты?

— А тебе зачем? — вдруг грубо спросил меня Вахрямин. — Ты ревизор, что ли? Не такие меня проверяли. А то каждый, у кого молоко не обсохло… зачнет.

Глаза его еще больше выкатились, лицо полиловело. Я смутился. Фразой «Есть ли у вас классические произведения?» мне просто хотелось показать поэту, что мы и сами не чужды литературы. Почему он обиделся?

В бок меня толкнул Аристарх: я понял, что он просил быть повежливее.

— Уж коли на то, могу показать и печатные. — Вахрямин величественно повернулся к женщине. — Марго, кинь-кось из чемодана по́ртфель. Мы разную критику не опасаемся. Нас и в районных газетах… и в городских кусали — отбились.

Женщина подала ему брезентовый портфель с поломанным замком. Он достал растрепанную машинописную рукопись с загнутыми углами.

— Вот и напечатано, — громко, сердито заговорил Вахрямин. — Поема «Развеем в пух». Вот она. Классовая.

И, слегка отставив рукопись, хрипло, нараспев стал читать:

Попы, жандармы и купцы.

Разные дельцы

Народ давили, как хотели,

На горбу его сидели,

В три горла бражничали, пили,

Свое толстое брюхо веселили.

Русь помещичья стонала,

Избавленья дожидала.

Солдат забил в ружье патрон,

И покачнулся царский трон.

Вахрямин перелистал несколько страниц, продолжал:

— Вот тут и про наш тысяча девятьсот тридцатый год. Как мы, значит, живем в современности. Вот и это отпечатано. Днепрострой выстроили. Трактор пришел на поля… на