Читать книгу "Самодержавие и либерализм: эпоха Николая I и Луи-Филиппа Орлеанского - Наталия Таньшина"

Ход событий подтвердил самые худшие опасения государей – Наполеон оказался на свободе. Препроводив Людовика XVIII в безопасный Гент, Поццо ди Борго добился полномочий представителя русского императора при англо-прусском экспедиционном корпусе и отправился к месту, где решалась судьба его противника и всей Европы. Он участвовал в битве при Ватерлоо, за отличие в которой был удостоен ордена Св. Георгия 4-го класса. Через несколько дней, несмотря на легкое ранение, он устремился в Париж, чтобы ускорить вторую Реставрацию.

Утвердившись в 1815 г. во главе российского посольства в Париже, Поццо ди Борго оказался в уникальном положении: наряду с выполнением своих формальных обязанностей, он остался личным посредником между Людовиком XVIII и Александром I, не без основания претендуя на роль главного представителя союзной коалиции во Франции и, наконец, будучи «почти подданным» французского короля, нередко вмешивался в вопросы внутреннего управления.

Этому важному положению во французском обществе никак не соответствовали бытовые условия, в которых жил российский посол в первое время. Он писал 8 (20) сентября 1815 г. министру иностранных дел К.В. Нессельроде: «Предназначенное для меня помещение не просто неудобно; оно до такой степени неподходяще, что даже внешний вид его совсем не соответствует названию представительства. Послы России в Париже получали жалование в 30 тыс. дукатов, мне же положили 5 тыс., причем разместили в особняке, расходы на освещение и отопление которого поглощают треть этой суммы». Поццо подчеркивал, что заботится не о себе лично, а о престиже страны, интересы которой он представлял. «Если бы я не был убежден, что такое убогое существование вредит большому делу и что подобного рода исключения унижают человека, в отношении которого они делаются, я бы не обращал на это ни малейшего внимания, но именно с такой точки зрения, то есть с точки зрения интересов службы государя, я хочу, чтобы это дело рассмотрели…», – писал он[209].

Его собственное материальное положение с установлением власти Бурбонов значительно улучшилось. Людовик XVIII вернул ему собственность, конфискованную на Корсике, а также щедро отблагодарил за службу. Со временем Поццо ди Борго начал приумножать свое состояние, скупая земли[210].

Основные усилия российского дипломата были направлены на достижение русско-французского сближения, в котором он усматривал залог укрепления позиций Франции, восстановления ее влияния в Европе. Кроме того, русско-французский союз, по мнению Поццо ди Борго, мог стать мощным противовесом политике Великобритании и Австрийской империи. Русско-французскому сближению, по мнению дипломата, должен был содействовать брак между герцогом Беррийским, сыном графа д’ Артуа, и сестрой императора Александра Анной Павловной. Однако, несмотря на все его усилия, этот брак так и не был заключен. Еще одно разочарование Поццо ди Борго испытал, узнав об англо-франко-австрийском секретном договоре от 3 января 1815 г. антирусской направленности. Эта двойная неудача была тем более чувствительна, что в обоих случаях Поццо выказывал излишнюю доверчивость. Его чрезмерный оптимизм по отношению к Бурбонам даже в Санкт-Петербурге вызвал упреки в пристрастии. Горячо протестуя против них, Поццо ди Борго писал: «В пятьдесят лет меня могут сделать несчастным, но никто не имеет права унижать меня»[211].

В конце 1815 г. под прямым давлением императора Александра I король передал пост главы правительства и министра иностранных дел герцогу Ришельё, более десяти лет находившемуся на русской службе в должности губернатора Одессы. Руководствуясь здравым смыслом, Ришельё не разделял крайностей ультрароялизма и ратовал за умеренный курс. В лице Поццо ди Борго он нашел деятельного помощника. Посланник полагал, что Россию могла заинтересовать лишь сильная Франция. 7(19) мая 1818 г. он писал графу И. Каподистрия, в 1816–1822 гг. занимавшему пост министра иностранных дел: «Говорят, что Франция предоставляет меньше гарантий спокойствия, чем другие нации. Я это допускаю, но я полагаю, что это является мотивом, чтобы присоединить ее к мудрым и стабильным нациям, чтобы подать ей пример, и чтобы укрепить позиции короля, которого мы хотим видеть на ее троне…»[212] Правда, по его мнению, этого сложно было достичь при короле Людовике XVIII, в отношении которого он не питал иллюзий: «Если подумать, что мог бы сделать великий монарх на месте того, кого мы сейчас имеем, то нельзя не сожалеть о таком фениксе»[213].

Было бы совершенно неверно представлять российского посланника в качестве последовательного либерала. Именно практицизм, возведенный в принцип, заставлял Поццо ди Борго неизменно отстаивать «систему умеренности», отвергая крайности любого рода.

Это время было пиком дипломатической карьеры Поццо ди Борго. Один из чиновников в разговоре с Ш.-М. Талейраном заметил: «Разве нами все еще управляет корсиканец?»[214] Сам Поццо ди Борго сообщал в одном из писем: «Если машина идет не особенно хорошо, то я должен сказать, что она совсем не шла бы без меня»[215]. 5 марта 1817 г. он получил чин генерал-лейтенанта, а в 1818 г. был пожалован в графы и пэры Франции.

После ухода с территории Франции войск антинаполеоновской коалиции в 1818 г. и присоединения Франции к союзу четырех великих держав Людовик XVIII начал откровенно ориентироваться на политический курс Англии, а с воцарением в 1824 г. Карла X перспектива желанного для Поццо ди Борго русско-французского союза становилась все более туманной.

Свой пост в Париже Поццо ди Борго сохранил и после смерти императора Александра I. 22 августа 1826 г., в день коронации Николая I он «за отличные и ревностные труды» был возведен в графское достоинство, а 21 апреля 1829 г. произведен в генералы от инфантерии.

Наблюдая за развитием событий во Франции изнутри, Поццо ди Борго без всякого оптимизма оценивал внутриполитическую ситуацию в этой стране. Он писал Нессельроде 21 апреля (3 мая) 1829 г.: «Здесь что ни год, то новые министры, и постоянно все начинается сначала. Я ожидаю следующего правительства с интересом, и я бы сказал, с любопытством, если бы положение не было столь серьезным»[216].