Читать книгу "Театр отчаяния. Отчаянный театр - Евгений Гришковец"

– Где вы обосновались?

– В доме у сквера Шопена!

Уже только ради такого разговора можно было ехать из Сибири в Калининград.

Я не стал сразу выкладывать деньги за ту квартиру, решил, что как-то уж слишком быстро определился, и стал смотреть другие варианты. Каждый день звонил домой, рассказывал всё, что видел и чувствовал. Всё хвалил.

Остановился в Калининграде на квартире в стандартной девятиэтажке в типичном районе, каких полно по всей стране. Если бы на помойке рядом с тем домом сидели не чайки, а голуби и если бы не огромный каштан, на который выходило окно комнаты, в которой я ютился, то можно было бы подумать, что я снял квартиру в спальном районе Барнаула или Перми. А подъезд был такой, будто из Кемерово никуда не улетал.

Но мне не хотелось видеть ничего, что внесло бы сомнения. Я старался замечать только то, что убеждало в правильности принятого решения: большие старые деревья, черепичные крыши, узкоколейные трамвайные пути и маленькие звонкие трамваи, брусчатка, какой в Кемерово не было и метра, клумбы с разнообразными цветами, зоопарк, электрички, уходящие к морю.

Мне, как сибирскому человеку, привыкшему к огромным расстояниям и к тому, что всё далеко, нравилось видеть автобусы, отъезжавшие от автовокзала с табличками, на которых была указана конечная точка маршрута: Эльблонг, Гданьск, Варшава. Я туда не собирался, но знание, что до границы с Польшей каких-то тридцать километров, радовало само по себе. Помню, что мне очень нравилось есть в Калининграде каждый день в новых кафе и ресторанчиках, пить свежайшее литовское пиво за столиками на улицах и беседовать с людьми. Многие были приезжими.

Курортный городок Светлогорск и берега открытого Балтийского моря, повизгивающий под ногами мельчайший песок и внятный, сильный запах волн заставили сердце подпрыгнуть от радости осознания того, что это всё можно видеть и нюхать, когда заблагорассудится, а не во время короткого и бьющего по семейному бюджету отпуска.

Дней десять я ещё смотрел разные квартирные варианты, ничего лучше из доступного не увидел и остановил окончательный выбор на доме у сквера Шопена. Отдал деньги и получил ключи от квартиры и новой жизни… Переезд с того момента был не только решён, но ещё оплачен и оформлен.

Я тогда пробыл в Калининграде почти три недели один в незнакомом городе. Что-то читал, но незначительное. И конечно, неизбежно много думал. Поразмыслить было о чём. Но каждый день… во время шагания по неизвестным мне улицам, в электричке по дороге к морю, перед сном в убогой комнате… я возвращался мысленно к своему прощальному выступлению на сцене театра «Ложа».

Меня поразило открытие, которое со мной тогда совершилось прямо на сцене. Зрители реагировали смехом на возникающие в моём рассказе детали детства. Но то, что я говорил, не содержало в себе юмора. Ничего смешного в тех эпизодах не было. Значит, люди смеялись по другой причине. Они смеялись от радости узнавания. Природа их смеха была совершенно другой, чем в случае смеха над шуткой.

Однако я рассказывал детали своего, и именно своего, детства. Люди же смеялись, как будто я им напоминал их собственные. Вывод из этого следовал простой – детские переживания универсальны. Нужно было только не уточнять подробности. Например, про занавески говорить можно, а то, что они были коричневые, – не стоит. Если у кого-то в детстве занавески были зелёные, то он сразу поймёт, что рассказ со сцены ведётся не про него.

Мне открылось, как надо говорить! Нужно рассказывать так, чтобы зритель мог присваивать то, что слышит. Это доставит ему радость. От радости человек и засмеётся. То есть можно очень подробно описывать, например, здание школы, но не говорить, кирпичное оно было или панельное, серое или красное. Количество этажей тоже лучше не называть. Подробности человек, сидящий в зрительном зале, дорисует себе сам. Подробности свои, личные… Он, слушая про мою школу, увидит и представит свою.

В том, что зритель может присвоить услышанное со сцены, отреагировать на это смехом и увидеть, что на то же самое реагирует много других людей рядом, и содержалась настоящая, подлинная природа театра! Человек, встречаясь с таким театром, мог увидеть и почувствовать, что он не одинок.

Я отчётливо помнил реакцию людей в зале. Они не ожидали! Они не были готовы к тому, что слово, сказанное со сцены, может так сильно их задеть. Слово очень простое, незамысловатое.

Я думал и силился понять, отчего так рыдал, уходя со сцены. Я не сказал тогда ничего горестного и трагического. В моих словах не было страдания. В них было переживание и острота ощущения жизни… Но по этому поводу не было причин плакать и тем более рыдать… Я вспоминал и вспоминал то, что со мной творилось, когда я уходил со сцены, и догадался… Я заплакал отражёнными слезами! Зарыдал от того, как меня слушали, и от впечатления, которое случилось со зрителями. Их было сорок человек. Я же был один.

И ещё я тогда не мог совладать с ощущением того, что со мной происходило нечто значительное… Такое, после чего жить, как прежде, было невозможно.

Когда-то в томском Доме учёных со мной случилось подобное. Но я там был зрителем.

Из Калининграда я прилетел в Кемерово, и мне пришлось заняться массой мелочей. Выписка из квартиры, медицинские документы, загрузка и отправка железнодорожного контейнера с вещами и многое другое.

Тем, кто мне был дорог, наносил визиты. Хотя бы короткие. Мне отрадно было видеть, что люди печалились, прощаясь со мной.

Незадолго до отъезда, проходя по центру, увидел бригаду маляров, занятых ремонтом фасада Главного почтамта. Стояли леса, на них трудились люди в забрызганных разноцветными красками комбинезонах. Один из них работал маленькой кисточкой, стоя внизу. Он аккуратно что-то подкрашивал. Я присмотрелся к тому, что он делал, и меня накрыло тоскливым осознанием тщетности усилий, стараний и многих смелых начинаний.

Когда-то, во время расцвета уверенности в своих силах и убеждённости в том, что искусство может изменить мир, когда я был увлечён идеей перманентного театра и освоения искусством территории города, когда мы с моими актёрами делали смелые, забавные и совершенно безобидные художественные акции, одна из них получилась такой странной, что её никто толком и не заметил. А я про неё забыл и не вспоминал.

На идею той акции нас натолкнули случайно попавшие к нам в театр три ярко-синих хлопчатобумажных комбинезона. Совершенно новых. Их ультрамариновый цвет и подсказал идею. Мы натрафаретили на них белой краской надпись: «Служба уровня Мирового океана». В политехе одолжили маркшейдерское оборудование. Взяли треногу, рулетку, ещё какие-то красивые и непонятные штуки. Я принёс купленный по случаю для красоты настоящий секстант. В погожий майский будний день мы вышли в комбинезонах, белых касках, со всеми приборами и штуковинами в центр города и совершили нашу акцию в четырёх местах. Кодовое название её для внутреннего употребления было – «Кемерово на мировом уровне».

Возле нескольких значимых зданий мы устанавливали треногу, изображали серьёзнейший процесс каких-то измерений, наблюдений, вычислений и в результате наносили на фасад скромный трафарет, представлявший из себя синюю горизонтальную полосу сантиметров двадцать в длину и три в ширину, а рядом надпись: «уровень м. океана. инспектор № 17/169».