Читать книгу "Заплыв домой - Дебора Леви"

Она процитировала Китти ее собственные строки. Не слово в слово, а так, как запомнила:

Двумя ногами прыжок вперед Двумя ногами прыжок назад Размышляя о способах жить

У Китти затрепетали веки, и Нина поняла, что она все переврала и запомнила стихотворение неправильно. Потом она попросила Китти высунуть язык, но Китти заговорила с ней на идиш или, может быть, по-немецки. Она сказала: «Вставай!» И Нина проснулась.

Деньги всегда жесткие

Он развязал белую атласную ленту ее накидки из перьев. Большая кровать под плотным парчовым балдахином напоминала пещеру. Она слушала вой автомобильной сигнализации за окном, крики чаек на подоконнике с той стороны. Она сосредоточенно разглядывала обои. Перья рассыпались по покрывалу, словно потерянные белой птицей, на которую напала лиса. Эту накидку она купила на блошином рынке в Афинах, но еще ни разу не надевала. Сегодня — впервые. Она где-то читала, что лебедь — символ умирающего по осени года. Почему-то это застряло в памяти и связалось с картинкой, как лебеди окунают голову в воду и опрокидываются вверх хвостом. Она приберегала накидку для особого случая, возможно, как раз для сегодняшнего; трудно сказать, что было у нее на уме, когда она отдала деньги за вещь из перьев, прежде спасавших от холода живую птицу. Точно такие же перья когда-то использовались для письма. Теперь он был в ней, но он и раньше был в ней — всегда, — она не скажет ему об этом, она все рассказала ему в своем стихотворении, которое он не прочел. Автомобильная сигнализация стихла, стали слышны голоса за окном. Видимо, вор пытался залезть в машину, потому что теперь кто-то сметал с асфальта осколки стекла.

Потом, когда все закончилось, он приготовил ей ванну.

Они спустились в фойе, и она застыла под ослепительным светом хрустальной люстры, пока Джо своей перьевой ручкой подписывал какие-то бланки. Итальянец-портье вернул ему кредитную карту, швейцар распахнул перед ними стеклянную дверь. Все было так же, как раньше, но чуть-чуть по-другому. В баре, откуда они ушли два часа назад, пианист все так же наигрывал «Элинор Ригби», только теперь еще и подпевал. Пальмы, растущие вдоль двухполосной дороги, были подсвечены золотыми гирляндами. Сжимая в руке ключи от машины, Китти попросила Джо подождать пару минут: она хочет купить себе в киоске с конфетами леденцовую мышку. Мышки были разложены ровными рядами на серебряном подносе. Белые, желтые, розовые, голубые. Оттеснив от прилавка женщину-вьетнамку, покупавшую клубничный зефир, Китти принялась разглядывать крошечные хвостики, сделанные из веревки. В конце концов она выбрала синюю мышку и уронила ключи, доставая из сумки монетки. Когда они подошли к машине, она сказала, что хочет есть. Ее заикание вернулось, изводя их обоих. Не будет ли он возражать, если они где-нибудь остановятся и съедят пы-пы-пы? Да, сказал он, я бы тоже не отказался от пиццы. Ночь была теплой, и они нашли ресторанчик с открытой верандой, неподалеку от церкви. Он впервые увидел, как она ест. Она быстро расправилась с тонкой пиццей с анчоусами, и он купил ей еще одну, с каперсами. Они пили красное вино, словно и вправду были влюбленной парой, каковой быть не должны. Она рассеянно трогала горевшие на столе свечи, оставляя на них отпечатки пальцев, а когда он попросил ее оторвать кусочек воска и сделать ему отпечаток на память, она ответила, что сейчас он и так весь покрыт отпечатками ее пальцев. Потом она рассказала о клинике в Кенте. В обеденный перерыв тамошние медсестры из Одессы хвастались друг перед другом своими засосами. Она написала об этом стихотворение, но не просит Джо прочитать и его. Просто сообщает, что оно войдет в ее первый сборник. Он предложил ей салат, положил артишоков и наблюдал, как она кусочком хлеба вычищает тарелку от масла. Они выпили еще вина, и она рассказала, как лежала на белой койке, совершенно разбитая после шоковой терапии, и вдруг поняла, что английские доктора не стерли ей мысли, что они все-таки не сумели проникнуть ей в голову и т. д., но он знает, как это бывает, и, наверное, не надо об этом сейчас, когда ночь мягка и нежна на улицах старой Ниццы, в отличие от залитого солнцем дня, когда все вокруг жесткое и пахнет деньгами. Он слушал ее, и кивал, и не спрашивал ни о чем, но все равно знал, что в каком-то глубинном смысле они говорят о ее стихотворении. Спустя два часа, на полпути к дому, когда Китти горбилась над рулем на рискованных поворотах на горной дороге, он украдкой поглядывал на часы. Она отлично водила машину. Он невольно залюбовался руками, уверенно державшими руль. Ее тонкими бледными руками с восковой пленкой на кончиках пальцев. На дорогу выскочил кролик, Китти нажала на гудок, и машина вильнула.

Она попросила его открыть окно у пассажирского сиденья, чтобы ей было слышно, как в темноте перекликаются звери и птицы. Он опустил стекло и велел ей смотреть на дорогу.

— Да, — сказала Китти Финч, все-таки сосредоточившись на дороге. Когда она горбилась над рулем, шелковое платье сползало с плеч. Он хотел ее кое о чем попросить. Деликатная просьба. Он надеялся, она поймет.

— Изабель лучше не знать, что случилось сегодня ночью.

Китти рассмеялась, и синяя мышка подпрыгнула у нее на коленях.

— Изабель уже знает.

— Что она знает?

Он сказал, у него кружится голова. Нельзя ли ехать помедленнее?

— Она поэтому и пригласила меня остаться. Она хочет от тебя уйти.

Почему она едет так быстро? У него кружится голова, ему кажется, он падает в пропасть, хотя, конечно же, никуда он не падал, а сидел на пассажирском сиденье во взятой в прокате машине. Неужели Изабель и вправду решила уйти от него после стольких лет брака и пригласила Китти Финч, чтобы та стала последней изменой, последней каплей? Он не осмеливался смотреть вниз на водопад, ревущий на скалах, не осмеливался смотреть вверх на деревья, цеплявшиеся корнями за склоны.

Он услышал собственный голос:

— Почему бы тебе не поехать в Пакистан? Ты же хотела увидеть тамошние маковые поля.

— Да, — сказала она. — Ты поедешь со мной?

Он приподнял руку, лежавшую у нее на плечах, и посмотрел на слова, которые она вбила пером в его кожу. Его заклеймили, как клеймят скот, чтобы было видно, кто хозяин. Холодный горный воздух обжигал его губы. Она слишком быстро ехала по извилистой узкой дороге, где когда-то был лес. В этом лесу жили древние люди. Они наблюдали, как горит огонь и как солнце плывет по небу. Они читали по облакам и луне и пытались постичь человеческий разум. Когда ему было пять лет, папа спрятал его в польском лесу. Он знал, что нельзя оставлять следов, потому что ему надо по-настоящему потеряться, раствориться в ночи, чтобы уж точно не найти дорогу домой. Так сказал папа. Тебе нельзя возвращаться домой. Такое нельзя знать ребенку, но тогда было нельзя иначе.

— Почему ты не прочитал мое сы-сы-сы…

«Моя сладкая». Ей показалось, что он так сказал, когда она надавила на тормоза. Машина встала на краю обрыва. Его голос был искренне нежным, когда он произнес: «Моя сладкая». В его голосе что-то переменилось. У нее гудела голова, как после пятнадцати чашек крепчайшего кофе, которые ты выпиваешь одну за другой. А потом заедаешь дюжиной кусков сахара. Она заглушила мотор, подняла рычаг ручного тормоза и откинулась на спинку сиденья. Наконец-то. Наконец-то он с нею заговорил.