Читать книгу "Черный ветер, белый снег. Новый рассвет национальной идеи - Чарльз Кловер"

Постепенно эйфория от великого открытия улеглась и стало ясно, что структурализм хорошо работает применительно к фонемам (не всем), но перестает действовать в более широких областях литературы, психологии и фольклора. «Чем больше элементов, тем труднее работать структуралисту», – заметил Анатолий Либерман, специалист по фонологии Трубецкого. Тем не менее утопический энтузиазм русского Серебряного века, искавшего универсальные формулы человеческой природы, – тот энтузиазм, который Трубецкой и Якобсон направили в лингвистику, – еще присутствует на этом поприще: лингвистика стала предтечей других проектов, почти столь же утопических, – например, «порождающих грамматик» Ноама Хомского и когнитивной революции в психологии. Хотя многие открытия Трубецкого со временем были забыты, его фундаментальный проект – выявить необходимые связи между элементами языка – до сих пор занимает лингвистов.

Радость от такого прорыва все же не вывела Трубецкого из глубокой депрессии, которая настигла его после распада евразийского движения (для многих членов движение было не столько политической организацией, сколько психологической отдушиной). Для Трубецкого конец евразийства и укрепление власти большевиков означали вечное изгнание.

Всматриваясь в сталинскую Россию, Трубецкой с ужасом понимал, что национальный ресентимент и есть тот национальный синтез, который евразийцы пытались нащупать теоретически:

Мы оказались великолепными диагностами, недурными предсказателями, но очень плохими идеологами, в том смысле, что наши предсказания, сбываясь, оказываются для нас кошмарами. Мы предсказали возникновение новой евразийской культуры. Теперь эта культура фактически существует, но оказывается совершеннейшим кошмаром, и мы от нее в ужасе[109].

И частная жизнь Трубецкого, и его научный путь завершились трагически. Разорвав с евразийским движением, он больше почти не упоминал о нем. После аншлюса Австрии в марте 1938 года он попал под прицел: все российские эмигранты, особенно с выраженными политическими убеждениями, считались подозрительными. В мае того же года гестаповцы обыскали его квартиру и конфисковали переписку с Якобсоном, а также записи к труду всей жизни – «Праистории славянских языков». Этого князь не перенес: восемь месяцев спустя он умер от инфаркта, вызванного, по мнению друзей, стрессом.

Но Якобсон сохранил черновик «Основ фонологии» – главное наследие Трубецкого. Прежде чем бежать от нацистов сначала в Скандинавию, а потом в США, Якобсон сумел спрятать свою переписку с Трубецким в надежном месте в Праге. Потом он забрал эти драгоценные письма и в 1976 году опубликовал их. Он дожил до 1982 года, преподавал в Гарварде и Массачусетсом технологическом институте, считался одним из самых выдающихся лингвистов своего времени. Дружба с Трубецким всегда бросала отсвет на его жизнь. Незадолго до смерти Якобсон вернулся в мыслях к прощанию с Трубецким:

Долгий период нашего сотрудничества завершился. С той минуты мне предстояло продолжать работу одному и самостоятельно проверять новые находки и последующие гипотезы. Стало очевидно, что скоро закончится и сотрудничество с Пражским кружком, а потом и деятельность самого кружка. Меня ждали годы странствий из края в край[110].

На исходе 1930-х годов Савицкий остался единственным хранителем евразийского огня. После разрыва с Сувчинским и левым крылом постепенно таяли и ряды верных. Некоторые, в особенности последователи Сувчинского, вернулись в СССР, где почти всех ждала трагическая судьба. Трубецкой время от времени публиковал статьи в евразийских журналах, издаваемых Савицким, но после ухода из движения он никогда больше не ощущал прежнего энтузиазма и прервал отношения со многими былыми сподвижниками. Из пражской части движения к концу 1930-х мало кто уцелел и сохранил энтузиазм. Савицкий продолжал публиковать статьи о СССР в пражском Slavische Rundschau и парижском Le Monde slave, но из Пражского лингвистического кружка он вышел. Якобсон и Трубецкой сосредоточились на своей собственной работе и к середине 1930-х практически не общались с кружком. Якобсон, живший в Праге, часто виделся с Савицким, но Трубецкой наезжал все реже. В конце 1930-х, после смерти Трубецкого, отъезда Якобсона и вторжения немцев в Чехословакию, Савицкий остался в полном одиночестве. Эти годы оказались для него особенно непродуктивными.

Война расколола эмигрантское сообщество на две группы: одни в неумолимой ненависти к большевикам закрывали глаза на подлинную природу германской агрессии (они соблюдали нейтралитет или даже поддерживали Гитлера), других преданность отечеству подняла на защиту «Святой Руси», и даже те, кто осуждал сталинский режим, на время примирились с советской властью. Савицкий безусловно принадлежал к этой группе и потому все далее отходил от политических кругов эмиграции, которые приняли сторону Германии. Когда нацисты в 1939 году заняли Прагу, Савицкий остался в городе, но вскоре его уволили из Немецкого университета Праги, где он преподавал русский и украинский языки, именно за антигерманскую позицию. Он получил место завуча в русской гимназии, но в 1944 году был уволен и оттуда за отказ вербовать старшеклассников в русские подразделения немецкой армии.

За исключением этой двукратной потери работы, семья Савицких почти не пострадала в войну. Дети были слишком малы, а сам Савицкий слишком стар для действительной службы. Чехословакии повезло – она не превратилась в поле боя и оба раза переходила из рук в руки почти бескровно. Советские войска вошли в страну в 1944 году, а в мае 1945-го Савицкий с семьей присутствовал на параде, когда первые советские подразделения проходили через город. Но его любовь к родине, к отечеству подвергнется в ближайшие дни суровому испытанию. Вместе с Красной армией в Прагу явятся подразделения советской контрразведки СМЕРШ (сокращение от «Смерть шпионам») и начнут охоту на белых эмигрантов, на монархистов. Было арестовано 215 человек, среди них и Савицкий[111].

Первое знакомство Савицких со спецслужбами произошло в середине мая, через несколько дней после того, как советские войска вошли в Прагу. Явившийся к ним молодой офицер изъявил желание побеседовать с Савицким. Солдат, вооруженный автоматом, караулил на пороге дома, а другой солдат прокатил сыновей Савицкого на военной машине. После долгого разговора офицер ушел, вполне удовлетворенный, по воспоминаниям сына Савицкого Ивана, встречей с таким искренним русским патриотом. Через несколько дней другие военные увезли Савицкого на допрос, но неделю спустя он возвратился весьма ободренный, со справкой, что в отношении него было проведено расследование и за ним не найдено никаких провинностей. Но прошла неделя – и явилась третья группа военных; на этот раз с ними впервые были люди в гражданской одежде.

Вид у них был гораздо более серьезный, вспоминает Иван. На все протесты Савицкого, мол, его уже допрашивали, эти люди отвечали, что это не имеет никакого значения. Постепенно семья осознала, что происходит что-то страшное, что эти «гости» совсем не похожи на первые две группы военных, которые, вероятно, наведались ко всем русским эмигрантам в Праге и провели довольно поверхностную проверку. Эта команда имела приказ сверху на арест. Жена Савицкого, видя, какой оборот принимает дело, спросила, понадобится ли мужу зимняя одежда (хотя был месяц май). Савицкий, не утративший еще уверенности, возразил: «Конечно, нет, это всего лишь разговор»[112]. Разговор затянулся на десять лет.