Читать книгу "Гамбит Королевы - Элизабет Фримантл"

– Да, действительно, миледи, – ответил дворецкий.

– Отнесите все нотариусу, и кстати, передайте, чтобы он выделил некоторую сумму матушке Монктон из монастыря. Им нужен новый амбар. И позаботьтесь о жене кровельщика, который недавно скончался. Ей нужно выплатить жалованье мужа за полгода; ей ведь надо как-то держаться. И подыщите ей место в доме – в прачечной, в саду или на кухне, если она умеет готовить. Оставляю дело на ваше усмотрение, Казинс.

Хьюик наблюдал, пораженный ее уверенностью и спокойной властностью.

Как только Казинс ушел, они сели рядом, и Катерина взяла его за руку со словами:

– Хьюик, мне вас не хватало! – Никакие другие слова не могли бы сделать его счастливее; он почувствовал, как прежняя близость вернулась и снова окутала их. – Того бедняка, – объяснила Катерина, – раздавило, когда в моих владениях рухнула стена. Хьюик, мне больно оттого, что я должна быть здесь и не могу сама утешить его вдову. Мне следовало поехать туда, но я вынуждена остаться. Подумайте, Хьюик, сейчас я могла бы засаливать огурцы, варить варенье, сушить фрукты и лекарственные травы, смешивать настойки, верхом объезжать своих арендаторов, вести дела… а я вынуждена сидеть здесь. – Со страдальческим видом она развела руками. – Подумать только – покои королевы!

– Кит, – робко начал он, не зная, имеет ли он право по-прежнему называть ее так, хотя сам нанес удар по их дружбе. Но она сильнее сжала его руку, и он продолжал: – Если я могу чем-нибудь вам помочь…

– Можете, Хьюик, – быстро сказала она, не дав ему договорить. – Расскажите, каковы намерения короля. Мой брат утверждает, что он собирается на мне жениться. Я не хочу в это верить, но смотрите, где меня поселили. Кроме того, Уиллу жалуют графский титул… У меня ужасное предчувствие. – Ее рука метнулась к горлу, как будто его сдавило.

– Кит, я сам слышал, как он говорил о браке, – кивнул Хьюик. – А Анна Бассет вернулась в Кале.

Лицо Катерины посерело; вместо ответа, она закрыла глаза.

– И вот еще что, Хьюик…

– Что?

– Вы видели Томаса Сеймура перед тем, как он уехал? Он говорил что-нибудь, просил что-нибудь передать?

– Кит, хотелось бы мне ответить «да», но… нет. – Ее лицо вытянулось. – Но он не мог бы ничего сказать. Ни мне, ни кому-либо другому. Это слишком рискованно, – продолжил он, желая хоть как-то подбодрить ее.

Кроме того, возможно, все так и есть. Хьюик не мог заставить себя сказать ей то, что он на самом деле думал о Томасе Сеймуре. Он рад, что Сеймур уехал, но признаваться в этом было бы жестоко.

Поэтому она должна была радоваться, что сидит там, где она сейчас, а не на возвышении. Слуги начали разносить сладости. Подали желе, взбитые сливки с вином, пирожные. Их торжественно внесли в зал и расставили на столе в виде большой картины. Посередине олень в натуральную величину, сделанный из марципана, его рога – из сахарных кристаллов, грудь пронзена стрелой. Все так правдоподобно, словно скульптуру изваял сам Микеланджело. Оленя внесли четверо слуг; в зале все замолчали, слышались лишь изумленные вздохи.

Слуги остановились во главе стола; всем хотелось посмотреть, как им удастся поднять огромного оленя на возвышение. Но они оставались на месте. Все приподнялись с мест. Интересно, кому предназначен такой подарок? Хьюик встал и зашагал вперед, надеясь, что олень предназначен не той, о ком он думал… Но, конечно, олень для нее. Олень символизирует любовь, да и стрела в разъяснении не нуждается – король объяснился в своих чувствах.

Катерина встала, ее лицо лучилось притворной радостью. Она быстро, застенчиво посмотрела на короля. Тот кивает с торжествующей улыбкой и шлет ей воздушный поцелуй. Большой зал взрывается аплодисментами. Стэнхоуп не скрывает досады. Глядя на нее, Хьюик невольно радуется: наконец-то с нее сбили спесь! Катерина по-прежнему изображала радость, но Хьюик знал, о чем она думает. Она представляет, как король будет хватать ее своими жирными лапищами.

– Вытащите стрелу! – крикнул король.

Когда Катерина вытащила стрелу, из «раны» брызнула кровь, точнее жидкость, похожая на кровь, – скорее всего, красное вино со специями. Белоснежная грудь скульптуры окрасилась в алый цвет. Подставила чашу, собрала в нее алую жидкость и поднесла королю. Он поднял чашу в сторону Катерины, воскликнув: «За любовь!» – осушил одним глотком, затем отшвырнул чашу в сторону. В зале стало тихо, если не считать звона упавшей чаши. Потом зал взорвался аплодисментами. Так одним простым жестом судьба Катерины была решена – и решена публично.

За Катериной прислали Гертфорда. Она шла за ним по длинной галерее. Осанкой и походкой он так напоминал своего брата, что ей стало больно. Король ждал ее в своей опочивальне; он стоял, расставив толстые ноги в белых чулках и уперев руки в бока. Совсем как на портрете кисти великого Гольбейна, который висит в Уайтхолле, – олицетворение короля. Но Катерина видела нелепую пародию на портрет. Ни за что не подумаешь, что перед тобой тот же самый человек, если не считать драгоценностей и роскошного переливчатого наряда. Похоже, только украшения да одежда и поддерживали его образ.

Из-за его огромного роста и необъятной толщины Катерина почувствовала себя куклой в кукольном доме, куда какой-то беззаботный ребенок поставил еще одну игрушку, слишком огромную для маленькой комнаты. Король улыбнулся ей во весь рот; потом двумя пальцами приподнял ее подбородок. Гертфорт, пятясь, вышел и закрыл за собой дверь. Хотя Катерина не питала к Гертфорду нежных чувств, ей хотелось крикнуть, чтобы он не уходил, не оставлял ее здесь. Она еще никогда не оставалась наедине с королем; в ней нарастал страх. Она знала, что ее ждет, и лихорадочно соображала, как этому помешать.

Наконец, король отвел от нее взгляд и обратился к ней, удивив ее своей мягкостью. Он попросил ее посидеть с ним и сказал, что хочет показать часослов, принадлежавший еще его отцу. Книга оказалась настоящим произведением искусства тонкой работы. Она любовалась яркими красками и затейливой позолотой и почти забыла, что сидящий рядом с ней старик, который бережно листает старые пергаментные страницы и показывает ей заложенный между ними засушенный цветок, давно выцветшую примулу, – сам король Генрих Восьмой. Он положил засушенную примулу ей на ладонь – призрак цветка.

– Цветок засушила моя мать, когда я был маленьким, – сказал король, и Катерине вдруг показалось, что цветок очень тяжел. В нем словно сосредоточена вся история Тюдоров.

– Возьмите его, пожалуйста, я боюсь его сломать, – прошептала она, боясь, что легчайшее дыхание унесет прочь эту часть королевского наследия.

Король сравнивал ее саму с цветком – с розой; Катерина понимала, что в его устах это ничего не значащий комплимент. Затем он показал ей место в книге, где его отец написал примечание на полях рядом с изображением распятого Христа. Он расшифровал для нее неразборчивые слова: «Артур, покойся с миром». Фраза написана на латыни, и Генрих перевел ее. Катерина знала латынь, по крайней мере не хуже, чем король, но изобразила неведение.