Читать книгу "Парижские подробности, или Неуловимый Париж - Михаил Герман"

Бронзовую статую конного Людовика XV отправили на переплавку, а на ее пьедестал водрузили гигантскую позолоченную фигуру Свободы из кирпичей и гипса. На голове у нее был красный фригийский колпак, в руке копье. «Свобода, Свобода, сколько преступлений совершается твоим именем!» – воскликнула, взойдя на эшафот, мадам Ролан[112]. «Безумием революции было желание водворить добродетель на земле. Когда хотят сделать людей добрыми, мудрыми, свободными, воздержанными, великодушными, то неизбежно приходят к желанию перебить их всех» (Анатоль Франс).

Эшафот тогда находился ближе к тому зданию, где ныне располагается гостиница «Крийон»[113].

На этой самой нарядной и праздничной площади Парижа, на которой, мнится, даже торопливые парижские машины вальсируют, огибая Обелиск и фонтаны, словно бы все еще звучит рев опьяненной кровью толпы.

Под гильотиною Версаль и Трианон

И мрачным ужасом смененные забавы.

А. Пушкин

Сумерки близились. И «солнце термидора[114]садилось в кровавый пурпур», как писал Анатоль Франс. Шел, правда, еще только июнь – мессидор, – но все эти названия республиканского календаря, наивные и торжественные, отсчитывали дни смертей и преступлений. Прав был «русский путешественник»[115]Николай Михайлович Карамзин, написавшей в своей проницательной книге: «…революция есть отверстый гроб для добродетели и – самого злодейства».

И снова неизбежное сплетение имен, воспоминаний, сюжетов, книг, встреч – подлинных, а чаще воображаемых.

Еще со времен революции в одном из построенных Габриелем дворцов располагается военно-морское министерство, ныне охраняемое часовыми в белых бескозырках с красными помпонами – веселая униформа французских матросов. А для меня этот особняк (первоначально склад мебели и королевского имущества, где еще находились отделанные по последней моде маленькие, по монаршим понятиям, апартаменты, королевский pied-à-terre[116], где Мария-Антуанетта могла остановиться, не заезжая в ветшавший Тюильри) связан вовсе не с XVIII веком, не с Марией-Антуанеттой, не с революцией, даже не с Талейраном, который в 1914 году принимал здесь русского царя Александра I.

Мои пристрастия к событиям и персонажам былого и нынешнего Парижа имеют свою иерархию ценностей, и для меня этот особняк прежде и более всего – место тягостной службы недавно вернувшегося с войны молодого Ги де Мопассана. Об этом, впрочем, позже и подробно.

Я вовсе не пишу историю, я только брожу по ее перекресткам. И право же, не всегда знаю, что ждет меня за углом.

Примерно в ту же пору, в начале 1870-х, Эдгар Дега написал знаменитейшую и вполне новаторскую картину «Площадь Согласия (Портрет виконта Лепика с дочерьми)». Ее герои – сама площадь и один из тех денди-интеллектуалов, на которых с завистью смотрел начинающий писатель из окна своей опостылевшей конторы. Художник Людовик-Наполеон Лепик – на фоне мостовой, справа ограда Тюильрийского сада; черный цилиндр, зажатый под мышкой темный сложенный зонтик, черные шапочки дочерей, обернувшихся назад, темная фигура «входящего» в картину слева прохожего и силуэт всадника вдали, едущего от морского министерства, – диковинный, «рваный», непривычный ритм, в котором можно угадать далекое тогда будущее: кино. Площадь Согласия, Конкорд, дарит встречу Мопассану и Дега, для обоих неведомую, но встреча эта сохранилась в воображении потомков и стала частью того самого «вещества Парижа», о котором я писал на первых страницах.

Площадь Согласия, залитая кровью «бальная зала» Парижа, она ничего не забыла.

Тогда я постоянно возвращался к страницам Анатоля Франса, навсегда оставшихся в памяти. Если бы я не прочел и не полюбил его «Остров пингвинов», я бы, наверное, пройдя в июне 1989 года через Тюильри, так и остался в тягостной растерянности. Умение писателя смеяться решительно надо всем, даже над историей, стало для меня уроком свободы, вольного дыхания. Но ведь тот же Франс написал и эту грозную фразу: «Солнце термидора садилось в кровавый пурпур…» Правда, в другом романе – «Боги жаждут».

Набережная Малаке

В Париже мне всегда хочется вернуться на набережную Малаке. Там, неподалеку от Института и почти на месте пустыря Пре-о-Клер, памятного по роману Мериме, на этой самой набережной Анатоль Франс родился и жил[117]. Встречались, перекрещивались, сливались имена. Оживала обыденность Парижа и конца 1850-х годов, увиденная словно бы одновременно и глазами стареющего мудреца, пишущего о своем детстве, и маленького Пьера Нозьера (alter ego писателя), рука об руку прогуливающихся по набережной Малаке. Я завидовал Пьеру Нозьеру, еще ни разу не побывав в Париже, и до сих пор завидую ему.

Вселенная простиралась для меня всего лишь до пределов набережной Малаке, где я увидел свет… ‹…› С упоением вдыхал я и воздух, овевающий эту область красоты и славы: Тюильри, Лувр, дворец Мазарини. Когда мне было пять лет, я еще плохо знал ту часть света, которая лежала позади Лувра, на правом берегу Сены. Левый берег я знал лучше, ибо жил там. И доходил до конца улицы Малых Августинцев и был уверен, что вселенная кончается тут. ‹…› Я полагал, что набережная Малаке, где находилась моя комната, является центром вселенной (Пьер Нозьер).