Читать книгу "Парижские истории - Дмитрий Якушкин"

Книги приносят дворники с помоек, их оставляют в метро и в электричках. Существуют перекупщики, которые обходят аукционы. Распродаются частные собрания. Причины, как и во всем мире: переезд на новую квартиру, где нет места, уход из жизни владельца… Есть книжный развал, работающий по выходным дням в парке Жоржа Брассенса на самой окраине 15-го округа. Там более профессиональная атмосфера, напоминающая московские нумизматические точки, люди приезжают специально. И тоже можно наблюдать, как приносят в пакетах, в драных сумках по две-три книги, оставшиеся в наследство, забытые в гостинице: «Посмотрите, это может вам подойти?» Особенно производят впечатление коробки, в которых свалены небольшого формата книги начала ХIХ века, прекрасно изданные по канонам времени, которые продают практически на вес.

Поэт Поль Валери в речи, посвященной памяти другого писателя — Анатоля Франса, — позволил себе такую сентенцию: «Как мучительно видеть эти стопки книг, парапеты философских трудов, которые выстраиваются на набережной, эти мильоны томов и брошюр, скопившихся на берегах Сены, будто обломки после интеллектуального кораблекрушения».

В Лондоне я зашел как-то в большой антикварный книжный магазин недалеко от Пикадилли и спросил, есть ли у них книга Гертруды Стайн «Париж». Мне принесли издание 1940 года за 175 фунтов. Почему так дорого? Продавец объяснил: потому, что сохранилась бумажная суперобложка того времени, а многие люди, как правило, снимали их и выбрасывали.

В «Париже» Гертруда Стайн написала о том, как чувствовали себя американцы, эмигрировавшие в Европу: «Причина, по которой мы все органично вписались в жизнь во Франции, состоит в том, что хоть эта страна и имеет научные разработки, и применяет машины, и использует электричество, в ней не считают, что всё это имеет отношение к тому, как надо жить. Жизнь состоит из традиций и человеческой натуры».

Вступая в разговор с букинистом, ты берешь на себя некоторое обязательство приобрести у него хотя бы что-нибудь. Купить книгу на набережной — не совсем то же самое, что и в магазине. Все удовольствие в необязательности этого шага. У тебя полная свобода выбора, надо прислушаться к интуиции. Потом будешь помнить, что и где купил.

Раньше и теперь

В Люксембургском саду и в других парижских парках за стулья надо было платить, а ходить по лужайкам запрещалось. Это не увязывается со сложившимся образом Парижа как города вольных нравов, но французское общество еще относительно недавно было достаточно строгим, традиционалистским и патриархальным. Женщинам, например, не разрешалось открывать счета в банке, студенткам — носить брюки, а события мая шестьдесят восьмого года отчасти вспыхнули как протест против разделения студенческих общежитий на женские и мужские.

В середине восьмидесятых хорошо знающий город журналист Александр Игнатов предупреждал меня, что я уже не встречу в реальной жизни определенных парижских типажей — например, владельцев семейных ресторанов (тех самых, где среди прочего ты ожидал увидеть столы со скатертями в красно-белую клетку), мелких ремесленников. Эти профессии постепенно вымывались под напором арендных ставок, изменений в образе жизни, из-за появления крупных торговых сетей.

Увлеченный городом, я недооценивал эти потери, но через несколько лет сам оказался в положении человека, у которого накопилось немало собственных наблюдений о том, что ушло из городской жизни за последние двадцать с лишним лет и отличало Париж от других европейских столиц.

На Сене почти исчезли воспетые импрессионистами грузовые баржи, которые базировались в промзоне на востоке города. Во Франции с ее разветвленной системой каналов, соединяющих судоходные реки, существовала особая профессиональная каста речных перегонщиков.

Мне жаль, что не будет больше желтых передних фар — по ним всегда можно было определить, что машина из Франции. Раз нет фар, то уже не увидеть ночью впечатляющую картину: поток автомобильных желтых огней, спускающихся от Триумфальной арки. И номера на машинах другие, теперь они стандартизированы согласно европейским требованиям, а раньше по форме, цвету, шрифтам можно было сразу определить, из какой страны машина.

Изменилась мелодия сирен у полиции и «скорой помощи», у них был свой характерный звук, который напомнит фильмы с участием Фантомаса. Я еще застал время, когда на некоторых маршрутах ходили автобусы с открытыми задними площадками. Стоя на такой площадке, Анук Эме из «Мужчины и женщины» пересекает Елисейские Поля. В это время герой Трентиньяна участвует в автомобильных гонках.

Остро чувствуешь малейшие перемены в метро — изменение запахов под землей, исчезновение электронных карт-схем линий, которые высвечивали оптимальный маршрут после нажатия кнопки с названием нужной станции (по-видимому, к ним перестали выпускать запасные детали).

Или кафе. В городе по-прежнему их очень много, но внимательный глаз отметит, что стало больше таких, которые по стилю подходят Нью-Йорку или Копенгагену и не несут отпечатка парижской исключительности. При этом некоторые потери происходят буквально на глазах: на углу бульваров Сен-Жермен и Сен-Мишель закрылось большое кафе, которое фигурировало на заднем плане многих черно-белых фотографий, сделанных во время событий 1968-го года и строительства на бульваре баррикад. Теперь это сетевая пиццерия.

Преобразилась Пигаль, которая для нескольких поколений командированных являлась именем нарицательным. На бульваре Клиши запретили парковку автобусов, из которых выгружались туристы, чтобы подняться на Монмартр, а заодно посмотреть и на распутство. Теперь это скорее остатки распутства. Оно не растворилось внезапно за ночь, а делит территорию с племенем молодым и незнакомым, добавляя прелести магазинам биопродуктов, мастерским, старым кафе, отреставрированным с сохранением прежнего интерьера и взятым в управление поколением, которое со здоровым юмором относится к соседству с пип-шоу.

Или пройдемся по одной из самых жизнерадостных улиц города — рю дю Фобур-Сен-Дени. По существу это маленькая Турция. Но стоит только закрыться здесь какой-нибудь типичной восточной лавке, как ее место мгновенно занимает совершенный «инопланетянин» в виде модного бара, вечером и в обед битком заполненного молодыми людьми, при том что в округе нет ни университетов, ни школ.

Социологическая, национальная среда отдельных кварталов размывается на глазах, тем удивительнее, что в городе до сих пор еще можно обнаруживать следы присутствия профессиональных сообществ, например, выходцев из департаментов в центре страны — Оверни, которые когда-то держали большинство ресторанов в городе. Некоторые потомки тех, кто перебрался в Париж более ста лет назад, до сих пор передают бизнес по наследству, сохраняя семейственность, выпускают даже газету, объединяющую общину.

Отступая от темы сравнений «что было и что осталось», хочется сказать, что повседневная жизнь состояла из незначительных жестов, которые было приятно брать на вооружение. Купить сразу карнэ. Выпить кофе у стойки. Рассчитать, сколько монет оставить официанту. Вступить в диалог с аптекарем, которые во Франции, кажется, обладают знаниями на уровне хорошего врача. Попросить эклер с кофейным кремом в булочной и смотреть, как его тщательно заворачивают, не жалея тонкой бумаги, словно подарок для торжественного случая, хотя это всего лишь небольшое пирожное, которое ты намерен тут же съесть, выйдя на улицу. В той же булочной прислушиваться к тому, как люди, дождавшись своей очереди и подойдя к прилавку, просят продавщицу выбрать им багет именно определенной румяности. Ухо привыкало слышать реплики, которые укрепляли чувство стабильности в жизни и веру в неизменность «институтов». Как, например, тот момент в гостинице любого уровня, когда к вам обращались с вопросом: «Qu’est-ce que vous prenez au petit déjeuner?» («Что вы будете на завтрак?»).