Читать книгу "Ритуалы - Сейс Нотебоом"

Голос рядом говорил, что Раку IX был приемным сыном Раку VII и куда более великим керамистом, чем его брат, Раку VIII, но Инни давно уже не слушал. Он смотрел, как Ризенкамп проводил японцев и глядел им вслед сквозь витражи закрытой двери. У моста группа, жестикулируя, остановилась на ярком солнце — точь-в-точь куклы театра ваянг[36]. Потом одна из кукол повернулась, опять стала человеком и направилась к магазину. Ризенкамп быстро ретировался в контору и вышел, когда колокольчик давно отзвенел. На сей раз переговоры были недолгими. Голос рядом с Инни, как раз начавший рассказ о чайной церемонии, запнулся, потому что неравная пара — антиквар и его клиент, великан и карлик, — двинулась к витрине с чашкой. На их лицах было хорошо знакомое Инни выражение, которое могло означать только одно: они достигли согласия, хоть и преследовали прямо противоположные цели. Теперь каждый что-то получит: японец — чашку, антиквар — деньги. Воспитание умеряло алчность, наверняка снедавшую обоих. Дальнейшая процедура больше всего походила на священнодействие. Маленьким ключиком Ризенкамп, точно дарохранительницу, отпер витрину. Сейчас произойдет нечто ужасное, подумал Инни. Такую чашку безнаказанно уносить нельзя. Он видел, как смуглое лицо соседа посерело. Темные глаза следили, как большие белые руки антиквара обхватили чашку и вынули ее из витрины. Инни подумал было, что вот сейчас сосед что-нибудь скажет, однако побелевшие стиснутые губы не разомкнулись — не лицо, а японская маска. Но что она выражала? Явную ненависть и вместе с тем слабость, вызванную беспредельной горечью. Он уже не способен горевать о людях, подумал Инни, вся его горечь сосредоточилась на этой черной чашке. Японец взял ее в руки. Они куда больше ей под стать. Потом он бережно поставил ее, поклонился, быстро, с каким-то шипящим звуком набрал воздуху и негромко произнес что-то протяжное и по-птичьи воркующее. Только теперь Инни увидел чашку во всей красе. Будто серый Млечный Путь тянулась средь глубокого мрака черной внутренней поверхности полоска чуть более светлых неровных точек. Кто дерзнет пить из этой чашки? Точечная лампа, что висела прямо над ними, отражалась в донышке, но почему-то казалось, будто чашка не хочет отдавать этот посланный ей желтый свет, а цепко держит его в глубинах черной земли, из которой ее вылепили. Во второй раз за нынешний день Инни вспомнилась земля, где он похоронил голубя, и теперь в этот яркий день вошла беда — беда, которая была чем-то связана с неподвижным человеком подле него, с не менее оцепенелым взглядом японца-покупателя и со всеми безмолвными, замкнутыми предметами вокруг.

— Увы, господин Таадс, — вдруг сказал антиквар, — сожалею, но ничего не поделаешь. The rules of the game (Правила игры (англ.) ). Впрочем, вы не хуже меня знаете, что чашек раку на свете много. — Жестом он пригласил японца в контору. Тот взял чашку и медленно, торжественно пошел прочь.

— Таадс, — сказал Инни. — Я знавал человека с такой фамилией. Только он…

Инни осекся. Не скажешь ведь: «Только он был белый». Этот Таадс смотрел на него молча, пристально.

— У меня нет родственников, — наконец проговорил он. — Других Таадсов я не знаю. Единственный, кого я знал, был мой отец, а его нет в живых. В свое время он написал книгу о горах. Я, правда, не читал.

— Арнолд Таадс?

— Да, он мой отец. Но для него это мало что значило. Выходит, вы его знали?

— Да.

— Он говорил обо мне? Мое имя — Филип.

— Нет, он ни разу не упоминал, что у него есть сын. И что он был женат.

— Н-да, был. Вогнал мою мать в гроб. Бросил ее, когда я был еще совсем маленьким, и исчез навсегда. Жесткий, эгоистичный человек, как я понимаю. Мою мать он привез из Индонезии. Об этом он наверняка ведь не рассказывал. Привез оттуда мою мать и паронг. С паронгом он не расстался.

Филип Таадс отвернулся, словно показывая, что лично для него данная тема исчерпана, и устремил взгляд на пустое место, где раньше стояла чашка.

— Сперва разбазарили все, а теперь выкупают. — Он сказал это с такой горечью, что на миг голос утратил медлительность. — Идемте отсюда.

— Вам хотелось купить эту чашку?

— Да. Но у меня нет денег. Чтобы купить ее, пришлось бы долгие годы экономить.

Новый Таадс, вошедший в его жизнь, направился к двери. Инни последовал за ним. Ну вот, подумал он, опять я иду за Таадсом. Лишь через некоторое время он вспомнил, что не попрощался с антикваром и забыл у него свою гравюру. Образ повседневной жизни.

— Не хотите выпить? — спросил Инни.

— Терпеть не могу кафе. — И немного погодя: — Вы все-таки должны рассказать, каким мой отец был для вас.

— Это долгая история.

— Если вы не против, можно пойти ко мне. Я живу в Пейп. Тут недалеко.

— Согласен.

Они прошли мимо Государственного музея, который сверкал под своими высокими крышами, точно кирпичный ларец с сокровищами, и зашагали по Рейсдалкаде вдоль зыбкой искрящейся воды. Утки и чайки, кряканье и хохот.

4

Вселенная Филипа Таадса была столь же своеобычна, как и вселенная его отца. На подступах к ней ты даже и не догадывался, куда попадешь, и контраст с запустением Пейп, которое уже в те годы (предвещая, что позднее весь город утратит свой блеск), будто прожорливая плесень, разъедало старинные улицы, — этот контраст буквально ошеломлял. Следом за невысоким человеком, который, точь-в-точь как его отец, не смотрел по сторонам и не оглядывался, Инни, лавируя между ржавыми автомобильными остовами, злобно поблескивающими мусорными мешками и припаркованными в два ряда грузовыми фургонами, добрел до одинокой некрашеной двери. За ней открылась лестница, крутая и темная — верхних ступенек снизу было не разглядеть. Инни не мог отделаться от впечатления, что он пилигрим, ступивший на путь покаяния, которое целиком было связано с Арнолдом Таадсом и его собственным прошлым и не имело ни малейшего касательства к этому жилистому молчуну с лицом погруженного в себя восточного монаха.

В помещении, где они очутились, было очень светло и на первый взгляд совершенно пусто. Белизна вокруг — здесь, вдали от мира, ты словно находился среди безлюдного и холодного горного ландшафта или, лучше сказать, снова в монастыре, высоко в горах. Во всяком случае, о Нидерландах тут ничто не напоминало. Мало-помалу в пустоте начали проступать предметы. Несколько подвесных белых ширм, за которыми ничего не было видно, низкая деревянная кровать, чуть ли не нары, накрытая простыней и оттого похожая скорее на катафалк. И этот Таадс явно жил одиноко, у него не было даже собаки, которая могла внести беспорядок и нарушить тишину. Едва уловимо пахло ладаном. Филип Таадс указал на подушку посреди комнаты и сам в восточной позе устроился напротив, на другой подушке. Инни неловко плюхнулся на подушку, попробовал было принять мало-мальски восточную позу, но в конце концов разместился полулежа, подперев голову рукой, словно паша, — позднее он, к своему удовольствию, узнает, что в такой позе сиживал и Просветленный. Этот Таадс тоже глядел сурово, но Инни успел повзрослеть, и Таадсы, мертвые ли, живые ли, были ему не страшны.