Читать книгу "Ненависть - Юлия Остапенко"

А ведь она существовала. Как оказалось, Дэмьен просто о ней не знал. И он понял, что ничто не исключает существования сотен и тысяч других Диз даль Кэлеби. Они просто не обладали ее одержимостью, ее упорством, ее силой, или поддались чувству долга, или смогли усмирить гнев. Но они были. Потому что не существует уникальных людей. Диз не могла быть и не была единственной в своей роде.

Когда Дэмьен понял это, все, чего ему захотелось,– повернуть время вспять и убить своего отца, лишь только он заговорил об убийствах за плату. Но было слишком поздно. Это стало его жизнью. Он не умел делать ничего другого, он не мог чувствовать иначе. Но осознание того, что отец лгал, приводило его в беспомощную, почти детскую ярость. Потому что эта ложь убила его руками сотни людей, жизнь которых не была ничем. Их жизнь была всем. И, как оказалось, не только для них самих.

Тогда Дэмьен пришел к Клирис. Он надеялся, что она сумеет вернуть ему его настоящего, такого, каким он стал бы, не забери его отец из Эсдона много лет назад. Но и эта попытка опоздала. Он слишком долго притворялся убийцей. Он привык к этой роли. И он, тот, кто так долго и упорно отвергал свое умение, потому что оно шло вразрез с его душой, в конце концов подчинил умению душу.

Жизнь – это все и ничто.

Его жизнь была ничем.

Он сказал Гвиндейл: я хочу знать, что Диз отняла у меня и как это вернуть. А ему всего лишь требовалось осознать то, что он только чувствовал эти три года. Ее ненависть. И ненависть тысяч людей, у которых он отнял близких, воплощенная в ненависти этой девушки. И в ее глазах – так похожих на его собственные. Теперь он знал, что видел отец, глядя ему в глаза.

Что она отняла и как вернуть... Глупый вопрос. Она отняла иллюзию. Отняла щит, которым он прикрывал привычный и удобный мир. А вернуть это невозможно. Но и без этого – невыносимо. Оно слишком глубоко въелось в него, и неудавшаяся попытка зажить нормальной жизнью тому подтверждение. Что же остается?..

Вейнтгеймские друиды.

Дэмьен никогда не верил в богов. Они были ему безразличны. Мысль о том, чтобы посвятить остаток жизни служению им, казалась просто смехотворной. Но Гвиндейл знала, что говорит,– знала, как спасти ему жизнь.

Теперь осталось решить, хочет ли он этого.

Дэмьен не боялся смерти. Он был с ней на «ты» и не сомневался, что она будет к нему добра. Но так же он знал, что жизнь – это все, когда она твоя собственная. И что, когда Диз приставит лезвие меча к его горлу, он захочет жить. Даже если ему будет казаться, что нет. К тому же он понимал, что она не заинтересована в том, чтобы его смерть была быстрой. Бугристый шрам на его щеке лучшее тому доказательство. Это было обещание боли... и напоминание об этом обещании, напоминание, которое всегда оставалось с ним. Захочет ли он такой смерти? Позволит ли ей убить себя и отпустить их обоих? Нет. Не позволит. Он будет драться до последнего, потому что жизнь – это все, будет драться и убьет ее, эту так рано состарившуюся полубезумную девочку, сломавшую всю свою жизнь, чтобы отомстить ему за смерть родных.

Он не хотел убивать ее. Никого больше, никогда – особенно ее. Поэтому у него нет другого выхода. Ради своей жизни. Ради ее жизни.

Потому что жизнь – это все. И не только если она твоя собственная.

Дэмьен вздрогнул, вынырнув из затопивших его воспоминаний, и обнаружил, что стоит в конце проселочной дороги, у подножия пологого холма, и смотрит на дом Клирис. Он не помнил, как оказался здесь. Гвиндейл не отпустит меня так просто, со слабой усмешкой подумал он. Это все еще сон.

И Клирис – часть этого сна. Не самая худшая его часть... Но и не лучшая. У этого сна вообще нет «лучших» частей. Он тягучий, сырой и затхлый, как гнилой болотный туман. И если уж Дэмьен решил вы– браться из этого тумана, вряд ли это возможно путем перемещения в ту его часть, сквозь которую с трудом пробиваются лучики солнца. Ведь они просто освещают туман, но не делают его реже.

«Нужно хотя бы попрощаться с ней»,– виновато подумал Дэмьен и шагнул вперед, но тут же остановился. Нужно ли? Он пришел сюда три года назад, после события, перевернувшего его жизнь, и это оказалось ошибкой. Сейчас, после другого события, за– ставившего его переосмыслить и понять то, первое, он собирался повторить эту ошибку. Что он скажет ей? Прости, любимая, прощай? Смешно... Он не обещал ей вернуться. Она должна была знать, что это означает. Значит, она готова. А он – нет. Он не готов сказать ей в глаза то, о чем не переставая думал эти три года, а если бы он сейчас решил подняться на этот холм и в последний раз переступить порог дома Клирис, это обязало бы его быть честным. Нет, хватит. Они выдумали друг для друга достаточно боли, чтобы терпеть еще и настоящую. Может быть, боги будут милостивы, и ей удастся его забыть. Насчет себя он почти не сомневался.

Дэмьен поднял голову, щурясь от бьющего в глаза розовеющего солнца, и в последний раз посмотрел на дом, в котором пытался научиться быть счастливым.

«Я хотел любить тебя, Клирис»,– подумал он и, развернувшись, пошел прочь по пыльной деревенской дороге.

Солнце укоризненно смотрело ему в спину.

* * *

Диз видела, как он вышел из клубящейся желтой пыли, как остановился посреди дороги, глядя вверх и слегка щурясь от бившего в глаза солнца. Он совсем не изменился. Только усталость затаилась в опущенных уголках рта. И шрам... Но Диз ожидала его увидеть.

Она откинулась на спинку стула, медленно отодвинулась назад, отталкиваясь ногами. Деревянные ножки заскрипели по дощатому полу. Обвив пальцами рукоятку меча, Диз смотрела, как Дэмьен стоит у подножия холма, глядя вверх, невыносимо долго, невыносимо неподвижно, смотрела, как он разворачивается, как бросает короткий взгляд через плечо, смотрела, как он идет прочь, как вступает в дымку придорожной пыли, как тает вдали.

Диз закричала. Она думала: «Нет, нет, нет!», но кричала совсем не это. Она вскочила, потом на миг замерла, задыхаясь и судорожно глотая слезы, градом хлынувшие по пылающим щекам. Бросила один – только один – взгляд на то, что осталось от женщины Дэмьена. Закрыла глаза. И рванулась прочь.

Он выигрывал у нее не больше пяти минут. И он шел, а она летела. Теперь ей было все равно. Пусть не так... пусть неправильно. Но она должна была убить его. О Господи, должна. И не важно как (нет, Диз, нет, важно, ты ведь знаешь), нет, не важно – главное, что он наконец умрет и заплатит за то, что отнял у нее.

Пыль тихо шепелявила под ее ногами, взметавшими гальку. Диз бежала за ним, теперь уже – в самом деле за ним, почти поймав то, что слепо и неуверенно ловила долгие годы, почти догнав, почти коснувшись пальцами.

Она пробежала совсем немного.

Услышала свист, тихий, пронзительный и – ей так показалось – насмешливый. Словно стрела за ее спиной все знала – все, даже то, чего пока не знала она сама. Левое плечо вспыхнуло и загорелось, вопя от боли. Диз споткнулась, неловко взмахнула руками и с коротким выдохом рухнула на колени в пыль, клубящуюся в солнечных лучах. В глазах мутнело, очень быстро, слишком быстро,– но она все же повернула голову и уставилась на толстый шип наконечника, издевательски пялившийся из густо-красной сердцевины разодранной плоти. Диз привстала на одно колено, завела правую руку за плечо. В пальцах, обвивших арбалетный болт, как и во всем теле, отчаянно билась то ли мысль, то ли уже инстинкт: нет! не теперь! не так! Встать и идти, бежать, догнать, убить!.. Медленно, медленно, а потом быстро-быстро!.. И снова медленно... Как... как вытекает сейчас кровь из пробитого стрелой плеча и как...