Читать книгу "Ненависть - Юлия Остапенко"

Хотя... порой он чувствовал, что это не все. Что это неправильно, а если и правильно – то не всегда. Когда он впервые собственноручно убил человека, ему было десять лет, и тогда он узнал, что значит ненавидеть. Отец решил, что пора ему бросать детские забавы и браться за настоящее дело. Он поставил связанного пленника перед Дэмьеном на колени, вложил меч в руки сына и сказал: «Бей. Смотри ему в глаза и бей». Дэмьен смотрел, но ударить не мог. Он не хотел. Он не понимал зачем. Отец заметил его колебания и ударил сына по лицу закованной в сталь рукой. «Бей, щенок,– сказал он.– Что я, зря с тобой пять лет панькался?! Бей, или я сделаю с тобой то же, что сделал с твоей матерью». Он впервые заговорил о матери Дэмьена. Раньше никогда не заговаривал, а Дэмьен не спрашивал. Он совсем не помнил ни младшую дочь торговца пряностями, ни светлый город Эсдон. Ему казалось, что его жизнь началась здесь, среди крови, вони и копоти, среди позвякивающего железа, ржания коней и пьяного хохота, и он не хотел, он боялся знать, что было до этого, потому что попытка сравнить то, что у него есть, с тем, что у него украли, свела бы его с ума. В конце концов, ему ведь было всего десять лет.

И он ударил. Не потому, что боялся повторить судьбу матери. Потому, что боялся узнать, какой была эта судьба.

Природа наделила его талантом убивать, и он понял это довольно скоро. А в тот раз просто смотрел, как меч входит в тело, словно в масло, и как оседает труп, перенося свой вес на руку Дэмьена. Он рывком высвободил меч, взглянул на залитое кровью тело, и его вырвало. Отец выпорол его за эту недостойную воина чувствительность, но не слишком сильно – он был доволен своим учеником.

Потом, когда стало очевидно, что никто в банде не умеет убивать так быстро, чисто и ловко, как Дэмьен, его отцу пришла идея брать заказы от дворян. Теперь, когда за убийство могли повесить, улаживать раздоры стало гораздо затруднительнее. Наем убийц тоже оказался делом рисковым, так как эти ребята по старой памяти действовали широко, с душой, а потому были нерасторопны и частенько попадались. Пытками из них без особого труда вытягивали имя заказчика, и господина графа вздергивали на одной виселице с нерадивым исполнителем. Такие, как Дэмьен, оставались исключением. Они были неуловимы, а потому с ними охотно имели дело. И платили за это весьма щедро.

Первое время Дэмьен сопротивлялся идее сделать из него наемного убийцу. Он сбежал из банды, включавшей к тому времени всего десяток головорезов, старых друзей его отца, с некоторыми из которых тот воевал еще при Эсдоне. Его поймали и избили до полусмерти. Он оправился от побоев и снова сбежал. Его снова поймали, снова избили и подвесили за руки к ветке дерева, расположенной в десятке футов над землей. Когда шесть часов спустя его сняли, у него были вывихнуты кисти и оба плечевых сустава, растянуты сухожилия, но в глазах своего сына бывший солдат по-прежнему видел лишь глухую отрешенную ярость, все эти годы неумолимо напоминавшую о его матери.

Старый наемник был неглупым человеком. Он больше пальцем не тронул Дэмьена, более того, осел в разграбленном замке и несколько месяцев выхаживал сына, который первое время даже не мог есть самостоятельно. Когда много времени спустя руки Дэмьена вернули былую ловкость и силу, отец сказал ему:

– Давай сделаем так. Ты убьешь одного человека. Только одного. Потом вернешься в то место под видом путника, попросишь ночлега и посмотришь на его близких, послушаешь, о чем они будут говорить. Если после этого тебе все еще будет так противна мысль о том, чтобы стать наемником, я отпущу тебя, и мы больше никогда не увидимся. Ты станешь делать, что хочешь.

Это был нечестный договор, но четырнадцатилетний Дэмьен об этом не подозревал. Его отец ничем не рисковал. Он знал, что люди завистливы, эгоистичны и жестоки. И знал, что его сын помимо внешности унаследовал от матери эту отвратительную, типично женскую веру в невиновность. Ему просто надо было показать, как все обстоит на самом деле. Надо было убедить его в том, что люди злы, что жертва всегда за– служивает смерти, и лучшее доказательство тому – равнодушие людей, которых она считала близкими.

Жизнь – это все, когда она твоя, и ничто, когда она чужая.

Отец Дэмьена, сложись его судьба иначе, мог бы стать философом. Он имел дар убеждения. И, что хуже всего, он был почти прав.

Дэмьен остался с ним. К шестнадцати годам он стал одним из самых известных наемных убийц. К тому времени Гертольд Жестокий умер от руки заговорщиков, не примирившихся с новыми порядками. Детей ему королева родить не успела. Его наследник, тот самый бесхарактерный дядя, разумно пошел на компромисс и существенно смягчил законы. Междоусобицы возобновились, хотя и не приобрели прежнего размаха. Но заказные убийства по-прежнему карались смертью, а потому дворяне, решившие захватить земли кузенов без помощи войск, все так же нуждались в исполнителях. Банда отца Дэмьена процветала за счет гонораров сына своего главаря, наслаждаясь иждивенческой жизнью и ошибочно считая Дэмьена все тем же молчаливым безропотным мальчишкой, в которого без труда можно вколотить ум-разум. Дэмьен терпел их довольно долго, потому что не знал, сможет ли выжить без той регулярной подпитки цинизма, что поставлял ему отец. Он нуждался в этой подпитке, хоть и не хотел признаться себе в этом. Нуждался в трезвом, незамутненном взгляде на реальный мир, в том взгляде, который держал его на плаву, позволяя безбедно существовать и при этом спать крепко и без сновидений. Но незадолго до своего семнадцатилетия он вдруг осознал, что эта подпитка ему больше не нужна. Она теперь была в нем самом.

«Жизнь – это все и ничто»,– в тысячный раз подумал Дэмьен и, осознав, что наконец верит в эти слова, стал свободен.

Он убил их всех. Зарезал, как свиней, когда они храпели вповалку после очередной попойки. Отца он убил последним. Всадил клинок в его округлившийся к тому времени живот и выдернул меч прежде, чем тело стало оседать. Отец успел проснуться и потрясенно смотрел Дэмьену в глаза, как сам учил, хрипя что-то о его матери. Дэмьен не слушал. Ему не было дела до своей матери. Он убил всех этих людей не за то, что они сделали с ней (хотя он так и не узнал, что именно), а за то, что они подвесили его на ветке дуба, когда ему было четырнадцать лет, и за те три месяца, что он провалялся с вывихнутыми руками, не зная, станет ли когда-нибудь снова полноценным человеком. Он убил их, мстя за себя. Не за своих близких. Он ничем не отличался от других.

А потом была Диз. И она отличалась. Она посвятила свою жизнь мести за тех, кто был ей дорог, и одна мысль об этом едва не сводила Дэмьена с ума. Ведь это означало, что могли быть еще такие, как она. Он же не проверял каждый раз. Сначала – да. Он возвращался на место убийства, говорил с людьми, близкие которых умерли от его руки, и все, что он видел на их лицах и слышал в их голосах,– равнодушие, прене– брежение, а порой и облегчение. Облегчение было хуже всего. Оно вынуждало Дэмьена верить, что принесенная им смерть делает кого-то счастливее, и это оказалось убийственно удобным оправданием. Потом, с возрастом, эйфория прошла, и ему стало просто все равно. Потому что он знал – как бы то ни было, другим тоже все равно. Иначе существовала бы ненависть не за себя.