Читать книгу "Чудо - Юрий Арабов"

Его помощник в ночной рубашке до пят склонился над разобранной постелью, что-то внимательно рассматривая и приставив зажженный ночник к простыне.

– Я вспомнил, – сказал ему Никита. – Деятельность антисоветской сектантской группы... Вот что такое Гречанск!

– Не думаю, – сдержанно ответил помощник, рассматривая пододеяльник сантиметр за сантиметром.

– А что ты себе думаешь, Валериан?

– Думаю, что клопы, – ответил тот.

– Ну да, клопы... – согласился Хрущев. – И они тоже – политический вопрос!.. Да вот же они, гады!.. Лови!..

Он ловко поддел кого-то с простыни и раздавил пальцами.

– А ты неженка, – сказал Первый секретарь своему помощнику. – Эти твари даже в землянках и блиндажах водились, не то что в гостиницах. Я на Киевском фронте вставал весь искусанный. Только керосин помогал. Протрешь кровать керосином и на керосине спишь.

– Но сейчас-то не война, – напомнил ему Валериан Григорьевич.

С этим вопросом было сложно. Война действительно отшумела одиннадцать лет назад, но существовал Запад, и из-за него, чисто географического понятия, все превращалось в битву – за урожай, за умы людей, за социалистическое искусство и литературу. Эта война не слишком вдохновляла Хрущева. И на только что прошедшем съезде он выдвинул небесспорный для него самого тезис о мирном сосуществовании двух систем. Выдвинул под влиянием таких людей, как Валериан, который в одном кармане таскал партийный билет, а в другом – Эриха Марию Ремарка. Его Никита Сергеевич не читал и читать не собирался. Более того, никак не мог взять в толк, как у мужика может быть женское имя Мария. Он иногда подкалывал Валериана Григорьевича: «Ну как там твоя Машка? Всю ли дочитал или еще немного осталось?» Валериан молчал и дулся. А однажды вдруг сказал, как во сне, что Восток и Запад – всего лишь географические понятия. Не будет одного, исчезнет и другое. Исчезнет все, когда геометрия пространства сольется в единую плотную точку. Он был философ, этот Валериан Григорьевич, еще помнивший заветы красной профессуры и ее вдохновителя – неутомимо-терпимого ко всему Бухарчика, лояльного к Сталину и репрессиям в том числе.

Но сейчас Никита решил не согласиться с собственным помощником.

– Почему не война? – возразил ему Хрущев. – Она и не кончится никогда до полного построения коммунизма... Напомни мне про этих сектантов!

– Там, кажется, не одни сектанты. Там сложнее.

– Что «сложнее»? – впился в него глазами Никита.

– Нам сообщали зимой по линии министерства государственной безопасности... Клинический случай с необыкновенными последствиями. Вот еще один! – И Валериан Григорьевич с отвращением поймал в руки черное пятно, похожее на родинку. – А разнесся широко. Уже и до Москвы дошел.

– Я им завтра покажу – клинический случай! – мечтательно пообещал Хрущев. – Всех разнесу. И какой же следует вывод из этой истории, Валериан Григорьевич?

– Вывод прост. Гостиницу эту нужно срыть и построить новую.

– И весь город заодно, – добавил Никита Сергеевич.

Эта была химера, мучившая его давно и доставшаяся в наследство от вождя всех народов, – новые города, построенные на месте старых. Например, на месте Москвы или Ленинграда. В этих двух столицах, старой и новой, жилой фонд был в ужасающем состоянии. Коммуналки-клоповники и подвалы с решетками, за которыми горит тусклый свет и шевелятся, как черви, трудовые немытые люди... Что нужно с ними делать? Срыть. От Москвы оставить один Кремль. От Ленинграда – Дворцовую площадь как памятник Ильичу и революции. От любимого Киева – Крещатик. Хотя и им можно пожертвовать во имя новых, простых и благоустроенных домов, дешевых в строительстве и эксплуатации. Каждой советской семье – отдельную квартиру. Но как протолкнуть эту идею, как разделаться со старьем? Ведь интеллигенция встанет дыбом. Она, как никто, привязана к лепнинке, бабушкиным сундукам и пыли, от которой чихает остальная страна. Может быть, уйти в тайгу и там построить новые благоустроенные жилища? Улицы-сады и площади-аэродромы, на которые в будущую войну, если она все же случится, будут приземляться наши истребители? Именно в тайгу! Вырубить все к чертовой матери!..

Никита Сергеевич почувствовал, что возбудился. Если бы он был сейчас в семье, то его умница-жена, от одного вида которой хотелось спать у нее под боком, прочла бы ему вслух Пушкина, «Сказку о рыбаке и рыбке», и Хрущев бы успокоился, отметив про себя, что старуха из стиха уж слишком напоминает Сталина. Тот все время тоже чего-то хотел, никогда не был доволен и, наконец, умер, подавившись лишним куском...

Но жены сейчас не было под боком, а значит, нужно было приходить в себя самому.

Хрущев перевел дыхание. Заглянул в ванную и ради интереса открыл кран с водой.

Кран затрясся, заржал, как необъезженная лошадь, и начал плеваться пенистой жидкостью – сначала рыжей, потом серой и белой...

4

За длинным столом, на котором стояли бутылки с «Ессентуками», расположились отцы города, бледные и подавленные, не смея поднять глаз на приехавших гостей.

Докладывал первый секретарь горкома, заглядывая в бумажку, заикаясь и хрипя:

– Пятилетка для города заканчивается с хорошими результатами. Производительность труда на предприятиях возросла в среднем на 12–13 процентов. Сельхозпродукции, кормов, силоса, мясомолочной продукции в прошлом году заготовлено на 101 и 2 десятые процента. Доля сельскохозяйственного производства в частном секторе неуклонно падает...

– ...а по области, мне говорили, наоборот, растет, – сказал ненароком Первый секретарь и посмотрел на своего помощника.

Тот молча кивнул.

– Я могу привести более подробные цифры, – промямлил секретарь горкома.

– Не надо ничего, – нервно прервал его Хрущев.

Внутри него начала закипать лютая лава. Когда расплодились эти постные лица, эти мурлы-задницы, равнодушные ко всему, кроме личного блага? Смотришь в зал с трибуны, и взгляду отдохнуть не на ком. А ведь он помнил другие лица, особенно, в двадцатых, разгоряченные, вдохновенные. Глаза горели. Пусть от какой-то глупой завиральной идеи, цена которой – пятак в базарный день. Когда их потушили? Через десять лет, в эпоху злоупотреблений против советских и партийных кадров? Кто потушил?.. Из глубины памяти вдруг всплыло полузабытое имя – Андрей Андреевич Андреев. Вот кто был лют, как Сталин, и всегда подписывал расстрельные списки с какой-нибудь присказкой, анекдотцем, шуткой и прибауткой. Ну да, именно одутловатый Андреев и погасил. Такие людоеды, как он. А вдруг все началось еще раньше? С какого года? Может, тогда, когда в питерском зоопарке скормили зверям останки расстрелянных великих князей? А может, вообще со штурма Зимнего, который, по слухам, брали три раза? В первый раз рабочие дружины напились до такой степени в его подвалах, что пришлось вызывать доблестных кронштадтцев, которые выбили их из дворца и сами тут же напились до положенья риз. И лишь в третий раз латышские стрелки поставили жирную точку, разделавшись со всеми, кто попадал в поле зрения, потому что они в рот не брали ни капли.