Читать книгу "Белая ночь - Дмитрий Вересов"

— Да не хочу я домой, — злобно сказал синегубый Пригарин. — Устал. Надоело. Жить не хочется. Все вытягивают с того света, вытягивают.

А ведь даже не спросят, хочется мне к ним обратно или не хочется.

— Но читать-то хочется? Мертвые, по-моему, не читают, — сказал Невский и вспомнил, как вез под простыней покойника.

— Да и читать-то нечего. Не про то все пишут! Не про то. Вот у меня друг Пашка был, такое рассказывал! Вот ему бы книжки писать не оторвешься. Так про это не пишут — нельзя!

— А что рассказывал-то?

Невский уже собирался уходить, но в дверях обернулся. Пригарин заволновался. Даже заерзал в кровати. Видно было — хотел сказать сразу так, чтобы долгожданный слушатель уже не ушел.

— Знаешь почему блокада была? — спросил и хитро прищурился.

— Ну как — вокруг города фашисты сомкнули кольцо, — пожал плечами Невский, потому что эту истину он знал наизусть.

— А почему же они не вошли и не разрушили все к чертовой матери? Зачем мучились тут три года? А? То-то и оно! Город-то заколдованный.

Брагу в него не войти. Это еще в пророчестве сказано… Я такие вещи про город наш рассказать могу…

И он скосил глаза на Женьку, чтобы убедиться, что наживка проглочена. И убедился. После пророчеств Нострадамуса, которые принесла ему перепечатанными мама от своей маргинальной подруги Анны Яковлевны, всякие намеки на тайное знание вызывали в Женьке приступы жгучего любопытства. Тут Тимофей Пригарин не просчитался. Слушателя себе он нашел благодарней некуда.

Женька посмотрел на часы. Его рабочий день подошел к концу. Было уже десять минут девятого. Надо было бы идти домой, учить историю. Но история, которую собирались ему рассказать здесь, казалась ему интересней.

Он подошел к кровати, но садиться не стал.

Оперся руками о железную спинку.

— Так что вы говорите — в город не войти?

Какое-то пророчество?

— Митрофания Воронежского… Но не с этого начинать-то надо. Город наш особенный, на костях построенный. А зачем его здесь на болотах ставить? Здесь же раньше было Литориновое море. Лет так эдак тысячи четыре назад оно поспешно отступило с нашей Приневской низменности. Она, разумеется, в ту пору Приневской не слыла. Нева-то еще и не родилась.

А море, говорят, ушло не добровольно, а по принуждению. И мечта о возвращении не покидала его долго, а скорее всего не покинула и до сих пор. А жили в море духи — цверги. Да не успели за откатом воды. А может, те, что жили по болотам, да низинам всяким, не захотели покидать насиженные места. Цвергу в душу не заглянешь по причине отсутствия таковой.

— Что за название такое странное. Цверги?

— Их в народе «звфками» звали. Может, поэтому… Ну, в общем, слушай. Цверги эти так морскими и остались. Море свое любили, а все, что ему на смену пришло — ненавидели. И сушу, и реку, а потом и превыше всего прочего, город. Родившаяся река, а говорят, что название ее Нева происходит от слова «новая», сильно все изменила в покинутой морем низменности.

А главное, что вместе с ней из Ладоги сюда явилось множество других духов — альдогов. Альдоги эти отправились вместе с водой на новое место обитания. Цвергам, разумеется, пришлось несладко. Конечно, за тысячи лет обитания по мшаникам они вполне приспособились к пресной воде, но к воде застойной. Мощное течение Невы пришлось им не по вкусу. Пришлось цвергам осваивать сушу. Попытки великого возвращения моря не удавались. Хотя река все время боролась с ударами моря. Да и сейчас все то же самое. Вон — наводнения-то у нас каждую осень. А вот невские альдоги искали способ, как ослабить натиск моря, которое было им, конечно, враждебно. Они-то пришли из Ладоги.

И такой способ нашелся. Следовало создать в дельте нечто вроде гигантской охранительной мандалы — город. Ну, а построить его могли только люди.

Тимофей с торжеством посмотрел на внимающего ему Женьку.

— Нет, Петербург был не первым. Еще в тысяча трехсот каком-то году шведы строили тут неподалеку, в устье Ох-ты, город Ландскрону.

Был и Ниеншанц. Но что-то не получалось. Судьбы у них были почти одинаковые. Оба были срыты до основания. Ну, а все остальное решили энергия и сила воли Петра Алексеевича.

— Ну и причем здесь, как их, альдоги? — немного разочарованно спросил Женя.

— А при том. Ты знаешь, что Петр вовсе не собирался строить на Неве никаких городов?

Но пробыл подольше на Ладоге и почему-то вдруг пришел к выводу о необходимости основания здесь города. А в письме к Меншикову называет Санкт-Питербурх своей «столицей». Чтобы альдоги смогли подчинить своей воле такого человека, как Петр — это выше всяких мыслимых возможностей. Скорее, они просто подсказали ему способ осуществления его собственных мечтаний. И вот ведь интересно — с самого начала город существует в союзе с рекой. Нева оберегала Петербург, а Петербург — Неву. Но кто-то постоянно навязывал жителям мысль, что Нева — враждебная сила. А ведь на наших землях не бывает паводков! И наводнения порождаются не рекой, а морем! Но это ученые узнали недавно, а большинству горожан все это до сих пор неизвестно. А вот тебе и святитель Митрофаний Воронежский! Сбылось ведь его предречение. А связано оно было с перенесением в Санкт-Петербург чудотворной Казанской иконы. Сбылось, что город будет заложен, город станет столицей, и что им, при соблюдении определенных условий, никогда не завладеет враг.

Строители Санкт-Петербурга даже не знали сами, что строят не только город. Они сооружали целлы для невских альдогов! Те обживали целлы и становились духами — хранителями города.

Первой целлой стала Петропавловка. И вся эта легенда об орле становится правдоподобной именно в силу не правдоподобия. Ведь, по легенде, место строительства указал Петру орел.

Почитать, так увидевши пресловутого орла никто и не удивился, словно орлы порхают над невской дельтой на манер чаек. Ну добро бы филин прилетел, или там коршун какой, а то ведь орел… Один из первых гениев Санкт-Петербурга пожелал воплотиться в орла, чего и добился. И ведь главный вход в его целлу Петровские ворота — украшает его же символ.

Петр заложил город, нарек его, вложил в него свою душу. Отлично понимал, что не вечен, а потому стремился обеспечить будущее любимому детищу. Форсировал строительство, истощал измотанную войной страну. Будущее он обеспечил, и блистательное, но в то же время ужасное, потому как многие будущие беды города это последствия проклятий десятков тысяч людей, которые не понимали, за что на них такая напасть. Не говоря уж об умерших во время строительства. И, паче того, о погребенных без обряда, которые так и остались в магическом пространстве города. Вся их ненависть добавилась к ненависти цвергов.

Но гибель людей объяснялась не только торопливостью царя Петра. Сначала подспудно, исподволь, а потом все более открыто Санкт-Петербург стал требовать человеческих жертвоприношений. И требовали их вовсе не альдоги.