Читать книгу "Переполох на загонах - Платон Головач"

Отнимают у вас?

— Как это?

— Ну, чья коммуна, кто руководит вами.

— Как это, кто отнимет? Что лишнее, продаем коопе­рации, а отнимать — никто не отнимает.

Заметив удивленное Палашкиио лицо, он объяснил:

— Кто ж отнимет, если мы растим стадо? Масло мы продаем, и себе хватает. В столовой увидите,— утром у нас масло к чаю есть и вечером.

Когда шли от сараев к клети, где хранили коммунары свое добро, Клемс отстал от делегации. Ему хотелось по­быть одному, разобраться в своих мыслях, посоветоваться с самим собою. Он остановился на узкой тропинке посреди двора и стоял так, глядя куда-то в заснеженное поле, за коммунарские постройки, аж пока не зашла делегация в клеть. И тут, на тропинке, Клемсу стало совершенно ясно, что он уже решил для себя вопрос, волновавший его все эти дни, и решил окончательно, хотя нигде и никому еще не сказал об этом. И может поэтому Клемс чувствовал себя так, словно что-то очень хорошо знакомое для него, но что — он не хочет самому себе напомнить теперь, поте­ряно им уже навсегда.

Но, как ни странно было это для него, чувствовал, что совсем не жалеет этого потерянного. Было что-то другое. Неловко было прийти теперь на собрание и сразу сказать, что он, Клемс, согласен с Панасом.

В клети делегаты стояли у закромов, слушали рассказ деда.

Палашка слушала деда и смотрела во двор в открытую дверь, а руками, незаметно для самой себя, набирала полные горсти чистого овса и, поднимая руку, сыпала овес назад в закром. Чистое золотистое зерно падало с горсти, как ручеек, и тихонько звенело, рассыпаясь по закрому.

Клемс не спеша подошел к клети, остановился у поро­га и, глядя на Палашку, сказал:

— Так, может, домой скоро поедем?

Палашка вздрогнула, высыпала из горсти овес и отве­тила:

— А еще председатель придет, расспросим у него кое-что.

— Спрашивать нечего,— заметил Клемс, но вслед за другими пошел в коммунарскую столовую, чтобы дождать­ся Каскевича.

В столовой дед оставил делегатов одних, а сам пошел искать Каскевича. Делегаты молча сидели на скамье у стены и рассматривали столовую. Напротив них, в неболь­шой комнате, играло трое малышей. Дети были в одина­ковых пальтишках, все были обуты в валенки. В другой стороне за незакрытой дверью находилась кухня. Палаш­ка все время смотрела на детей, а потом поднялась, ти­хонько подошла к двери детской комнаты и остановилась. Дети стояли коленками на низких скамейках и рассматри­вали книжку с рисунками. Заметив Палашку, они отвер­нулись от книги, и один спросил ее:

— Тетя хочет посмотреть игрушки?

— Ага, хочу, детки, покажите мне ваши игрушки.

Дети слезли со скамьи, и все трое принесли Палашке разные игрушки. Палашка смотрела на игрушки, на лица детей и спрашивала:

— Чьи это свитки у вас?

— Насы,— удивленно ответили в один голос,— а у тебя, разве не тетина свитка?

— У меня своя, а у вас казенные, наверно...

— И у нас свои.

— И сапки такие у всех.

— И валеноцки.

Палашка погладила по щеке меньшого, хотела идти назад, но неожиданно мальчик спросил ее:

— Ты у нас зыть будес?

— Ага, у вас, детки, в коммуне.

— И мы все в коммуне зывем.

— А чем же вас кормят?

— Всем. Яицки дает тетя, сыл, масло. Это нас стол, а там мамы насы едят.

Палашка еще немного постояла и отошла назад к своим. Вернулся дед и сел рядом с делегацией.

— Нет его, в лес поехал. А в обед и его увидите.

— А разве он и в лес ездит? — удивленно спросил мужчина.

— А как же?

— А Бобковичиха говорила, что он, как пан, только руководит.

— Еще что она скажет. И руководит он, и работает. Выгнали ее, так болтает всякую ерунду. Не хотела ра­ботать, по гостям все ездила, а говорила, что в больницу, а как проверили, сразу исключили, теперь болтает. Его только жаль,— сказал дед,— он тихий, работящий муж­чина. Если б не он, ее давно бы выгнали, но его жалели. А из-за нее сколько споров было. Все ей не так: тот боль­ше съел, тот меньше сделал, тот скрылся с яблоками и ей не дал, иной ей еще чем-нибудь не угодил, и всё ссоры... Ей и черт никогда не угодит, такая у нее натура.

Позже делегаты осмотрели еще несколько квартир коммунаров. А домой возвращались, когда смеркалось, после ужина в коммуне.

Выехали в поле. Конь побежал по ровной заснеженной укатанной дороге. Подул холодный ветер. Палашка спря­тала лицо в воротник кожуха, съежилась и начала рас­суждать сама с собой по поводу виденного в коммуне. Клемс сидел молча. А два других делегата беседовали между собой.

— Старик, а не перекрестился после ужина,— сказала женщина.

— Подумаешь! Было бы что поесть, так и без креще­ния можно.

— Это, есть, как видно, много у них добра... Хлеб в корзинах, сколько кто хочет, мясо, котлеты... А моло­ка — не перегон совсем, а чистое — дед аж три стакана выпил... Много добра у них.

— Почему ж нет, на готовое панское сели,— отозвал­ся мужчина.

Замолчали. Потом женщина тихо сказала:

— Кто его знает, как оно лучше будет, может, и надо эта коммуна уже, может, такой свет теперь настал...

Мужчина ничего не ответил на ее слова. Разговор на этом прекратился. И уже ехали молча всю дорогу до са­мого дома.

* * *

Только закончив письмо, Панас почувствовал, что за­мерз.

Чтобы согреться, начал ходить по комнате. Ходил и насвистывал мелодию очень знакомой песни, по слов ее никак не мог припомнить. Вот-вот где-то шевелятся в па­мяти эти слова, но не задерживаются, ускользают. Панас перестал свистеть и тогда заметил, что в квартире за ко­ридором уже давно царит глухая тишина, там давно ужо спят, а за окном притаилась густая ночь. Подошел к окну, остановился и приложил к холодному стеклу лоб, вгля­дываясь в ночь. За окном на снегу светлое пятно окна, па пятне его тень, и дальше густая темень, и мертвые глухие звуки ночи. Беспричинно закрался в душу страх и, обдав неожиданно все тело холодом, сначала приковал Панаса к месту, потом отбросил его от окна. Еще не опомнившись, Панас с середины комнаты бросил взгляд на окна, завешены ли они газетами. Увидел газеты и успокоился, но еще немного постоял, не трогаясь с места, вслушиваясь в тишину за окном, а потом, удивившись