Читать книгу "Вызов - Ирина Ячменникова"

не стоило труда силою мысли свернуть подопечному шею. — Так вот, наверное, о каких «спорных рекомендациях» шла речь? Ну ты ушлёпок! Не хочешь по-хорошему? Что ж, я тебе устрою сладкую жизнь!

Плыть по течению не получилось, а против — снесёт и размажет. Мечты о свободе сделались ещё смехотворнее.

Однако, вернувшись в знакомую приёмную, Рамиф неожиданно расхохотался.

— Ну и рожи были у них! — выпалил он, стуча кулаком по столу и заставляя Даута нервозно вздрагивать от каждого удара. — Ха! Это же надо!

Так же спонтанно сид опомнился и повернулся к подопечному с немилостивым и злорадным лицом.

— Ты хоть понимаешь, что твоя жалкая, никчёмная жизнь зависит теперь только от меня⁈

Роваджи предпочитал считать, что сам себе судья и хозяин. И только время могло показать, чьё мнение ошибочное, а чьё верное.

Три года назад

Они прибыли в Оплот на рассвете. После пёстрого от бесчисленных витражей Халасата, каждое утро в Алуаре казалось серым. Но не это. Солнце, пока ещё робко, выглядывало из-за Багрового хребта, окрашивая мир тёплым рыжеватым светом. Оно казалось оранжевым, как пламя костра, а небо вокруг румянилось длинной полосой. Гранатовые всполохи растворялись в карминовых облаках, а те растекались всё шире, остывали и становились лиловыми. Но вопреки пылающим краскам, дул студёный ветер и дыхание вырывалось облачками пара.

До глубокой ночи Ро истязал себя, но к утру задремал, обессилев. Он до непостижимого ужаса боялся встретить лучистый взгляд и расплакаться, как мальчишка, но страшнее было бы обнаружить родное лицо холодным и строгим, как у других. Ещё кошмарнее казалась мысль, что он застанет мать беспомощной и больной. Тогда его сердце точно скукожится от боли, а рассудок помутится от бесконечного горя. В памяти она всегда была прекрасной и цветущей, тёплой и ласковой. Четыре года он не видел её, не слышал нежного голоса, не обнимал. И сколько бы обиды и злости в нём ни накопилось, главное осталось неизменным. Ро её очень любил.

Тряска убаюкивала, но сон оборвался, стоило дилижансу остановиться. Вернулась тревога и тяжесть, шея затекла, а руки хотелось сунуть под котан, чтобы согрелись. Плеча коснулись. То капитан с несвойственной заботой и пониманием дал понять, что приехали, и пора выходить.

Стоило Ро ступить на утоптанную землю с редкими пучками жухлой травы, как в поле зрения распростёрся горизонт и самая яркая картина за последние годы.

Капитан стоял рядом, сохраняя непоколебимую осанку, и наверняка думал о чём-то своём. Вряд ли о том, что красный — это не только цвет крови, опасности и повязки для незаконнорождённых, но и любимейший цвет Халасата, цвет страсти, борьбы и любви. Куда там до подобного алуарскому военному! Белый — вот что больше ему подходило. Белый и синевато-зелёный — оттенок спокойствия, силы и глубины. И серебро на нашивках подчёркивало сталь выправки и выкованного в кузницах казарменной страны сильного и безупречного сердца. Он уже много лет ходил в звании младшего офицера и наверняка мечтал о повышении и славной карьере. Это ведь являлось смыслом жизни ало-класси. Однако капитан относился с гордостью к своему призванию и отдавался ему без остатка. Например, пытался достучаться даже до самых взбалмошных и упрямых воспитанников.

— Так и будем стоять на морозе? — голос слишком старался не сойти за командный, оттого разил неестественностью. — Роваджи, ещё слишком рано. До полуденной службы нас точно не примут. Может, пройдёмся?

Ро моргнул, соображая. Города он не заметил. Тот был мал и прозрачен в тени хребта, и до него ещё не доставало солнце. Да и городом это селение было сложно назвать: несколько широких улиц, расходящихся лучами от центральной площади и храма. Выше, на горбах скалистых гор, поблёскивала светлым камнем пограничная крепость.

Их высадили в стороне. Дилижанс покатился прочь, не собираясь задерживаться здесь, на отшибе, и повёз оставшихся пассажиров куда-то на запад. До Оплота предстояло идти пешком: туда, где у массивных ворот денно и нощно караулила стража, осматривая и допрашивая всякого, кто явится на порог. Нужно не зевать и отыскать брешь или лазейку. Невозможно ничего спланировать, когда нет ни карты, ни плана укреплений. Шанс попасть на ту сторону границы конечно же был, оставалось его только не проглядеть.

— Понимаю, тебе не терпится её увидеть, — продолжил говорить капитан, словно считал своим долгом заполнять не только пробелы в образовании воспитанников, но и внезапно возникшую тишину.

Ро мог бы с ним поспорить. Не терпится увидеть мать? Тогда, в самый худший из дней, он бежал за ней, кричал, умолял взять его с собой, остаться, вернуться и безуспешно пытался вырваться из рук военных, когда его тащили по коридору в казармы. Проходившие мимо кадеты смотрели с недоумением, а некоторые открыто насмехались. Где это видано, чтобы десятилетний (или сколько там ему?) отрок бился в истерике и звал мамашу? Халасатец, чего с него взять⁈ Алорцы всегда считали соседей капризными неженками, потакающими любым мирским слабостям. А слабость избранный народ презирал.

Шли годы, а раны не заживали. Ро поклялся себе больше ни к кому не привязываться, никому не верить, ведь всякий улыбнувшийся ему человек неизменно отворачивался и исчезал. Но старую и единственно ценную связь он так и не смог заглушить. Оставалось лишь делать вид, что ему наплевать, каждый раз, когда капитан протягивал вскрытый конверт.

— В любом случае, я горжусь тобой, — не дождался ответа сопровождающий. — И мать гордится. Из тебя не получится хороший солдат, но лишь потому, что я вижу в тебе офицера. Придётся ещё постараться, но скоро, помяни моё слово, ты возвысишься до лейтенанта и наконец-то осознаешь и прочувствуешь всё то, о чём я тебе говорил.

Желая умереть на месте, Ро помотал головой. Его и без того штормило из-за угасающей матери и из-за чёткого намерения сбежать, а непрошенная помощь капитана уже начинала походить на пытку раскалённым железом. Старший офицер выпросил — нет! — отвоевал этот внеплановый отпуск, чтобы у закончившего обучение воспитанника была возможность проститься. Состояние матери ухудшилось месяц назад, и лекари полагали, что ей отмерены считанные недели, если не дни. Надежды поспеть не оставалось,