Читать книгу "Писатель, моряк, солдат, шпион. Тайная жизнь Эрнеста Хемингуэя, 1935–1961 гг. - Николас Рейнольдс"

Существуют еще два объяснения. Прежде всего, Хемингуэй мог передумать после того, как согласился служить иностранному государству, пусть даже тому, которым он восхищался. Один из психиатров, изучавших поведение шпионов, называет это «отрезвлением после необдуманного поступка», которое может наступить через несколько месяцев. Оно сродни синдрому раскаяния у покупателя: вы обговариваете и заключаете важную сделку, а потом начинаете сомневаться, то ли вы купили и по правильной ли цене. Возможно, для этого нужно немного отдалиться (или оказаться как можно дальше) от продавца.

В конце 1940 г. Хемингуэю было довольно просто убедить себя в том, что сотрудничество с НКВД — правильное дело. Его возмущение поведением демократических стран, прежде всего в отношении Испании, и симпатия Советам подавили сомнения, а успех романа «По ком звонит колокол» воодушевил. Однако превращение в шпиона все равно было гигантским отступлением от господствующего в Америке мировоззрения. Такой шаг мало кто из американцев мог понять или простить. Хемингуэю нравилось быть членом общества. Тайные отношения, тайные операции, «настоящие разведывательные данные» — то, что он так любил, — давали ощущение превосходства. Но за все приходилось платить. Он не мог поделиться тем, что знал. Это было тяжкое бремя, которое, по всей видимости, стало давить на Хемингуэя в 1941 г.

Во время гражданской войны в Испании Хемингуэй увидел, какими мало значимыми — и непопулярными — были ультралевые в Америке. Он знал, что многих из его друзей, единственным преступлением которых было участие в борьбе с фашизмом в Испании, не жаловали дома. Даже ветераны, имевшие ранения, нередко подвергались гонениям. После 1939 г. Хемингуэй не раз демонстрировал готовность вступиться за них, как, например, в случае пламенного революционера Густава Реглера, которому некуда было податься, когда закончилась война в Испании. Но это не означало, что он считал шпионаж нормальным явлением.

Объяснением может быть и то, что Хемингуэй со своей почти маниакальной активностью просто-напросто выгорел. За предыдущие четыре года он прошел через целый ряд жизненных событий, которые могли вымотать любого смертного: супружеская неверность, развод, новый брак; посвящение себя безнадежному делу в Испании; обрыв связей с Ки-Уэстом и переезд на Кубу; создание 470-страничного шедевра мировой литературы; поездка в другую часть света, где шла еще одна война. Согласие шпионить в пользу Советского Союза, т. е. принятие крайне тяжелого для большинства американцев предложения, — всего лишь один из пунктов в этом списке. Все складывалось в то, что сам писатель позднее назвал «особым напряжением войны [против фашизма] с 1936 по 1946 г.» в письме своему литературному товарищу Арчибальду Маклишу. В последующем письме Аде, жене Маклиша, он добавил, что это напряжение сделало его «невыносимым» на «десятилетия».

То, что Хемингуэй говорил и делал, когда покидал Китай, довольно ясно указывает на синдром раскаяния покупателя и на выгорание. Новобрачные решили возвращаться домой по отдельности. Геллхорн нужно было сделать еще кое-что для Collier’s, и она сначала отправилась в Сингапур, который тогда еще был британской колонией, и через несколько дней — в Батавию (позднее переименованную в Джакарту), находившуюся в те времена под голландским контролем. Невольный спутник почти сразу же заскучал по своей половине и стал слать ей одно письмо за другим. Без нее радость путешествия по Азии начала улетучиваться. Письмо от редактора Макса Перкинса с сообщением о кончине писателей Шервуда Андерсона и Вирджинии Вулф не способствовало улучшению его настроения. Хемингуэй лишь заметил, что писатели нынче «определенно мрут как мухи». У него было мало общего с Вулф, а вот о кончине Андерсона он сожалел точно так же, как сожалел об уходе из жизни других писателей в 1939–1940 гг., особенно Скотта Фицджеральда, с которым они одно время были близкими друзьями. Во время долгого перелета из Гонконга на восток он становился все более угрюмым, пил дрянное китайское пойло в одиночку и огрызался на приставания своих многочисленных почитателей. Одному из знакомых журналистов он запомнился своими «немногословными и резкими» ответами, особенно тем, кто интересовался целями его поездки в Китай.

С 6 по 12 мая наш раздражительный путешественник пребывал на Филиппинах, зависимых в те времена от Соединенных Штатов. Там находилась их самая удаленная — и самая уязвимая — сухопутная и военно-морская база в Тихом океане, которая менее чем через год окажется в руках японцев. В Маниле Хемингуэй встречался с представителем местной G-2, американской военной разведки. Тот был вполне согласен с мнением писателя о войне в Китае, в том числе, надо полагать, и с некоторыми соображениями насчет намерений и возможностей японцев. Хемингуэй сообщал Геллхорн в письме несколько дней спустя, что у него были «кое-какие дела в G-2» в Маниле и он общался с офицерами, которые «очень признательны за информацию», предоставленную им. Однако тут же добавлял, что это все, на что он готов пойти для правительства. Далее он писал, что «нам с тобой не стоит замыкаться на этой текущей дурацкой войне». Наша конечная задача — помогать всеми силами победе в грядущей войне. Пока же нам надо ради себя, своих «детей, матерей и святого духа» сосредоточиться на «писательском труде».

О чем думал Хемингуэй, когда писал это странное письмо? У него все еще было неоднозначное отношение к американскому (и британскому) правительству — наследие гражданской войны в Испании. Ему потребовалось много времени, чтобы справиться с возмущением в отношении демократических стран, которые отвернулись от Республики и не развернули более активную борьбу с фашизмом с самого начала. Однако не исключено, что в какой-то мере его утрата вкуса к жизни отразилась и на отношении к Советам. Всего несколько месяцев назад, после завершения работы над бестселлером «По ком звонит колокол» и женитьбы на яркой молодой женщине, он был готов к новым приключениям. Находясь на подъеме, писатель принял предложение НКВД и заявил о готовности поехать на другую войну на незнакомом ему континенте. Но, когда его энергия иссякла к концу поездки, он стал проявлять признаки готовности вновь отстраниться от мира, по крайней мере на время, как это было после возвращения из Испании.

В середине июня безвременная кончина его компаньона по рыбалке Джо Расселла, владельца бара Sloppy Joe’s в Ки-Уэсте, стала еще одной потерей. (Даже в официальном письме Моргентау Хемингуэй называл Расселла «одним из своих лучших друзей» и объяснял отмену поездки в Нью-Йорк и Вашингтон его кончиной.) Ему требовалось время, чтобы отдохнуть, собраться и сосредоточиться на писательской работе, прежде чем пускаться в следующее приключение: война между Америкой и Осью была, по его разумению, не за горами. Всем, кто всерьез претендовал на время и силы Хемингуэя, оставалось только ждать. Это относилось и к советской разведке, которая хотела хоть что-нибудь получить от этого нового агента с большим потенциалом.

Между тем Хемингуэй по-прежнему был не прочь изложить свои взгляды и ответить на звонок влиятельной политической фигуры. В июне 1941 г. он все-таки доехал до Нью-Йорка и дал интервью Ральфу Ингерсоллу, издававшему ежедневную газету PM. Это была классическая для Хемингуэя превосходная работа: немного выдумки, интересные факты, один-два вывода и многочисленные, далеко идущие обобщения. Из Нью-Йорка он проследовал в Вашингтон, где встретился с министром финансов Моргентау, которому ему хотелось угодить. Детали этой встречи неизвестны, однако можно не сомневаться в том, что Хемингуэй делал прогнозы и предлагал бесплатные советы.