Читать книгу "Маятник жизни моей... 1930–1954 - Варвара Малахиева-Мирович"

7 августа. 4-й час дня

Только что появилось солнце. Всю ночь и с утра октябрьское ненастье. Осенний холод, проливной дождь. В моей комнатушке “пещное действо”[899], на веранде сырость до того, что соль мокрая. Сестры перевели меня в опустелый приют Вероники. Там смежной с кухней стеной сырость парализована. Там я провела незаметно полдня, разбираясь в жалких клочках бывшего архивного материала. То, что было в нем ценного, начиная с писем и записок отца, писем и стихов покойной сестры Насти и целого ряда друзей из писательского и актерского мира и мои разного рода заметки и стихотворения, начиная от юношеского возраста до 45-ти с лишним лет, было сожжено по недоразумению при жизни матери (умершей в 1929 году), боявшейся, “нет ли в Вавочкином сундуке чего– нибудь интимного или из молодых лет, когда в партии была, социалисткой, – а теперь все по-другому – коммунистом непременно надо быть”.

Послушались ее и сожгли – я была далеко от Воронежа – не то в Киеве, не то в Москве. Без моего ведома исчезли письма друзей, которые были мне в те дни каждым словечком своим, и почерком, и моментом пережитой вместе жизни дороги несказанно. И которые в государственном архиве и через сто лет были бы ценностью, попавши в руки людей, желавших заглянуть в период конца народовольчества, декадентства, терроризма, начала марксизма, трех войн, революции и коммунистического строительства.

138 тетрадь

1.9-30.9.1950

1 сентября. Пушкино

Глубокой тайной дышит слово: было,К нему бегут грядущего ручьи,В нем жизнь минувшего застыла,Чтобы воскреснуть в инобытии.

В. Мирович

В этих четырех, давно написанных мною строчках есть то главное, чем я полна сейчас после встречи с Ольгой, неожиданно приехавшей ко мне в своей машине с Анечкой на полчаса. Полчаса – как мало! И как много в иных случаях. Так много, что с трудом вмещает его та часть души, где хранит она свое “личное”, то, что связано с каким-нибудь из лиц, исключительно ей близких. И связано при этом так, что во все стороны идут ответвления целого ряда существований, так или иначе тоже близких обеим нам – Ольге и мне – людей. И все эти люди, живые и умершие, возникают из прошлого, далекого и близкого, такого мучительно-близкого, что от живого касания Ольги осветилось оно и забилось, как раненая птица, в эту ночь в моем сердце. Велика тайна такой связанности душ и такой формы их общения, как сегодня. Полчаса. И в эти полчаса – больше о разных точках внешней жизни, вплоть до бытовой. И о том, что я уже знала из трех открыток с букетами цветов: о том, что Анечка уже в художественной школе и что успела уже, как радостное и для меня событие, пережить вчерашней ночью. Талантливая девушка – а годы шли, шли (в октябре “стукнет” 20) – шли вне ее интересов, вне ее призвания. Временами я издали, о ней думая, чувствовала, какими бессодержательными и душевно-нервно угнетательными ощущаются ею эти годы юности ее. Недаром и расцвет их был так медлен, и всё она казалась подростком. Прелестное по изяществу тонких черт его и больших лазурно-голубых глаз и цветочно-нежных красок лицо Анечки только теперь ощутилось как девическое, взрослое лицо. Всей душой благословляю ее вступление на сужденный ей путь в искусстве и в человеческой семье, в жизни сердца.

11 сентября. Терраска

Солнце забралось в гущину туч. Наползают новые и новые тучи. Ветер яростно треплет златоцветы и высокие бальзамины.

2-й час дня (печного, изгнавшего меня из моего угла).

Вчера письмо от Геруа, до получения которого собиралась безмолвно, как безмолвно, без записки даже, пришел ко мне его денежный “сыновний” дар, отослать ему обратно переданные мне от него 100 рублей Письмо с дружескими словами, где рассказано о намерении его приехать в Пушкино, чтобы “заглянуть в ласковые, добрые и… мудрые (!) глаза «Тети Вавы». Эта записка стерла, как мокрая губка стирает написанное мелом, его трехмесячное молчание. По словам его вчерашней записки, он писал мне из Киева и с дороги, но спутал номера и вместо 20-ти писал № 8. Жить после его письма, после возврата его в Москву стало легче. Большую все-таки роль он заиграл в Эпилоге моей старческой жизни.

139 тетрадь

1.10–30.11.1950

1 октября. 12-й час ночи. Москва

На “своей жилплощади” в тарасовской квартире.

Полчаса тому назад встреча с Аллой, вернувшейся с концерта. Счастливое ощущение – себя и ее, – что нет железного занавеса между нами – гнусной “жилплощадной тяжбы”.

У нее, может быть, он упал на время – потому что она уже узнала от матери, что – самое большое – промаячу перед их глазами две недели – до 15-го.

У меня, верю (по чувству того счастья, какое дает в последнее время Любовь к человеку), верю и надеюсь, что не посмеет “искание своего” затмить мне – что бы дальше ни было со стороны Аллы – будет она для меня той, 40 лет подряд ничем не омраченной любимой “Ай”, Аллочкой, Дездемоной, Офелией, Анной Карениной.

3 октября. 3 часа дня, пасмурного и по-осеннему холодного. Комната Леониллы

…Я спал, так крепко спал,Как будто жить отвык.[900]

Г. Гейне

Сон – не совсем обычный, вернее, сонное забытье длилось от 2-х часов ночи до 2-х часов дня. Это было кстати для общего домашнего обихода, осложненного моим пребыванием, и Леонилла не входила в нашу усыпальницу, зная, что до ее вхождения я не выйду в общие апартаменты и не нарушу Аллиной иллюзии, что она, генерал и мать живут втроем в 4-х комнатах и – главное – что нет в них “чуждого элемента”. Не стану обольщаться, что я для Аллы – до какого-нибудь большого внутреннего переворота в ее душе – так и останусь чуждой, как это совершилось за годы “тяжбы” и закрепилось связью с генералом, с его диктатурою в ее жизни. Я могу ее чувствовать и любить вне этих привходящих условий ее бытия. Но слишком знаю ее, слишком понимаю структуру обросшего бытия ее – общего с генералом быта, – что моя позиция члена (бывшего) в Аллиной семье сводится к тому, чтобы как можно реже попадаться на глаза Алле и Пронину.

9 октября. Комната Леониллы. 11-й час вечера

Свобода дыхания, свобода движения, т. к. Алла на вечере, посвященном памяти Неждановой. И генерал, верно, тоже. Леонилла слушает в гостиной (она же и столовая) радио в ожидании Аллиного голоса среди выступлений других артистов.

День у Инны[901] прошел в чувстве отдыха от своей “жилплощади”, в стенах которых незаметно, но с каждым днем, с каждым часом стало у меня накапливаться в спине, в плечах, в затылке ощущение гнета сил, стремящихся выжить меня из этих стен. Довольно вспомнить интонации вскрика всполошившейся Леониллы, которой я, желая сделать ей приятное перспективой не задержаться в ее комнате, сообщила, что у Евгения Германовича есть надежды устроить меня в физиатрической клинике. В том, как с испуганным и даже разгневанным лицом Леонилла вскрикнула: “А дальше он что-нибудь наметил? Ведь клиника – это какие-нибудь 6 недель”. Столько было в этом жажды освободиться от меня надолго, прочно, безвозвратно. Бедные люди! Мало надежд на это, кроме смерти моей.