Читать книгу "Держава и топор. Царская власть, политический сыск и русское общество в XVIII веке - Евгений Анисимов"

До ареста за некоторыми подозреваемыми вели слежку – наружное наблюдение. Голландский дипломат де Би писал о своем нахождении в Петербурге в 1718 году, во время дела царевича Алексея: «Я узнал от слуг моих, что в течение трех недель, с самого раннего утра, безотлучно находилось в саду моем неизвестное лицо, которое записывало всех, приходивших ко мне, я ни разу не выходил из дому без того, чтобы за мною не следили издали двое солдат, чтобы видеть, с кем я буду разговаривать дорогою». Позже вице-канцлер П. П. Шафиров подтвердил дипломату, что за ним, действительно, следили – русскому правительству не нравились его депеши в Голландию, которые перлюстрировались, поэтому было решено проследить источники дипломатических инсинуаций.

Шарль Массон, арестованный секретарь великого князя Александра Павловича, писал: «Размышления о первых днях опалы не давали мне покоя, так что я вдруг вскочил с постели перебирать свои бумаги, чтобы уничтожить из них все, какие могли бы показаться подозрительными и повредить мне или моим друзьям…». Массон давно жил в России, поэтому поступал совершенно правильно. Особенно тщательно он изорвал свой дневник, в который заносил заметки и наблюдения о жизни двора. Дневниковые записи, рукописи записок и книг, а также письма обычно становились самыми опасными уликами при разоблачении государственных преступников.

Глава 4. Опала и арест

Рассмотрим, что происходило после получения доноса. Обычно, если речь шла о «маловажных» делах, начальник выслушивал изветчика и приказывал внести содержание извета в журнал входящих бумаг. Затем он вызывал дежурного офицера и приказывал вместе с солдатами отправиться за указанным в доносе ответчиком и свидетелями. Резолюцию об этом в журнале Тайной канцелярии записывали по принятой форме: «Показанных людей сыскать и распросить с обстоятельствы по указу». В некоторых случаях назначали наружное наблюдение за подозреваемыми, внедряли шпионов в их окружение, перлюстрировали их письма и провоцировали подозреваемых на произнесение «непристойных речей».

Арест человека известного, знатного оказывался порой делом непростым. Ему, как правило, предшествовали события и действия, которые принято с древних времен называть опалой. Именно опала становилась часто исходным толчком для возбуждения политического дела. Опала – гнев, немилость, нерасположение государя к своему подданному, преимущественно служилому человеку. С юридической точки зрения опала есть, как писал Н. Д. Сергеевский, «общая угроза в неопределенной санкции». В. Н. Татищев, комментируя Судебник 1550 года, дал такое определение этого понятия: «Опала есть гнев государев, по достоинствам людей и преступленей различенствовало, яко: 1. Знатному не велят ко двору ездить; 2. Не велят со двора съезжать и сии, как скоро кому объявят, обыкновенно черное платье надевали; 3. В деревню жить; 4. Писали по городу во дворяне, отняв чины; 5. В тюрьму». Такое определение опалы распространимо на XVII век, а также на первую половину XVIII века – время жизни самого Татищева, да и после него. Проявление самодержавной воли в течение нескольких веков русской истории становилось истинной причиной гонений, репрессий и даже террора. Недаром существовала выразительная пословица «Царев гнев – посол смерти». Классификацию наказаний опальных, данную Татищевым, нужно дополнить и другими их видами, в том числе смертной казнью, но об этом будет подробно сказано ниже, в главах о приговоре и наказании.

Человек, почувствовавший приближение опалы, увидевший несомненные ее симптомы, оказывался в ужасном, неестественном для себя положении. Мир вокруг него сразу менялся. Узнав о запрете ездить ко двору, А. П. Волынский впал в унынье. Его обычно многочисленные гости стали избегать гостеприимного дома кабинет-министра. По городу поползли слухи, что на друзей Волынского «кладены были метки». Лишь несколько человек остались верны дружбе с Волынским и стремились как-то приободрить его.

Оказавшись в подобном странном положении, человек начинал метаться и искать содействия у друзей, знакомых, сослуживцев. В 1727 году А. Д. Меншиков, почувствовав близость опалы, пытался предупредить свою погибель. Он безуспешно искал встречи с императором Петром II, писал дружественно-просительные письма вице-канцлеру А. И. Остерману (который втайне и подготовил крушение всесильного фаворита). Когда же 8 сентября 1727 года ему объявили домашний арест, то светлейший послал жалобную челобитную царю, прося освободить его из-под ареста, «памятуя речение Христа-спасителя: да не зайдет солнце во гневе Вашем». Затем он послал во дворец свою дочь Марию – невесту царя, а также жену, написал послания сестре царя Наталье Алексеевне, своим коллегам-верховникам. Да и потом, после высылки в Раненбург 10 сентября 1727 года и до самой ссылки в Сибирь в апреле следующего года, он неустанно слал знакомым письма с просьбой о помощи и содействии, заставлял свою жену и дочерей писать к женам и дочерям этих сановников. Стоит ли говорить, что никто ему не помог.

В условиях опалы каждый думал о себе и, как прокаженного, сторонился вчерашнего счастливца. «Куда девались искатели и друзья? – вспоминала в своих мемуарах Н. Б. Долгорукая первые дни опалы семьи Долгоруких. – Все спрятались и ближние, отдалече меня сташа, все меня оставили в угодность новым фаворитам, все стали уже меня боятца, чтоб встречу с кем не попалась, всем подозрительно. Лутше б тому человеку не родитца на свете, кому на время быть велику, а после прийти в несчастье: все станут презирать, никто говорить не хочет!»

Поддерживать опального человека, ходатайствовать за него и даже ездить к нему считалось крайне опасным. Для этого требовалось большое мужество и даже самопожертвование, на которые царедворцы в большинстве своем способны не были. К опальному Волынскому по-прежнему ездил только граф Платон Мусин-Пушкин. Потом в Тайной канцелярии его с пристрастием допрашивали: зачем он, зная об опале кабинет-министра, к нему все-таки ездил, не для заговора ли? Простые человеческие чувства – дружба, верность, сочувствие – как возможные мотивы поведения человека сыску были всегда непонятны.

Да и сам попавший в опалу стремился избежать встреч и разговоров, которые могли бы бросить на него тень и усугубить государев гнев. Екатерина II вспоминала об опале Лестока в 1748 году: «По вечерам императрица собирала двор у себя в своих внутренних апартаментах и происходила большая игра. Однажды, войдя в эти покои его величества, я подошла к графу Лестоку и обратилась к нему с несколькими словами. Он мне сказал: „Не подходите ко мне!“ Я приняла это за шутку с его стороны, намекая на то, как со мной обращались, он часто говорил мне: „Шарлотта! Держитесь прямо!“ Я хотела ему ответить этим изречением, но он сказал: „Я не шучу, отойдите от меня!“ Это меня несколько задело, и я ему сказала: „И вы тоже избегаете меня“. Он возразил мне: „Я говорю вам, оставьте меня в покое“. Я покинула его, несколько встревоженная его видом и речами. Два дня спустя, в воскресенье, причесывая меня, мой камердинер Евреинов сказал мне: „Вчера вечером граф Лесток был арестован, и говорят, посажен в крепость“. Тогда одно только название этого места уже внушало ужас».