Читать книгу "Сладкое холодное блюдо - Галина Голицына"

– Хм. От большой любви, что ли?

– Не только. Они сказали: если буду долго тянуть с выкупом, станут присылать тебя по частям. И я реально испугался.

В этот момент я тоже испугалась. И тоже реально. Как-то сразу очень живо представила, что от меня отрезают по кусочку: то палец, то ухо. Бррр.

Видимо, это отразилось на моем лице, потому что Соболев положил свою руку поверх моей:

– Я же сказал: забей. Не было этого. Считай, что тебе просто приснился кошмар. Но ты проснулась, и теперь всё в порядке.

– Тебе легко говорить.

– Нелегко, поверь.

И я поверила.

Видимо, чтобы отвлечь меня от пугающих перспектив, он направил разговор в другое русло:

– Давно хотел тебя спросить: как получилось, что девочка-сиротка из детдома стала именитым дизайнером? Вообще-то детдомовским нечасто удается выбиться в люди.

Я кивнула:

– Да, правда. Обычно из них получаются ткачихи-поварихи да токари-слесари. А еще – дворники, уборщицы.

– Как же тебе удалось?

– Случайно. Когда со мной приключились те страшные события и я осталась одна на свете, меня, как ты знаешь, тут же отправили в детский дом. Я была так растеряна и напугана, что перестала говорить. Совсем. У меня просто не получалось. Что-то сломалось во мне, наверное. Не то чтобы я упрямилась, мне просто не удавалось что-то сказать. Если меня о чем-то спрашивали, я могла только покачать головой – «нет», или покивать – «да». Если требовался развернутый ответ, мне давали бумагу и ручку, и я писала. То есть соображала я нормально, а говорить не могла.

– Ух ты, надо же. Это, наверное, нервное?

– Конечно. Меня консультировали у психиатра, он так и сказал. Когда пройдет шоковое состояние, я заговорю. И всё. На этом консультация закончилась. Меня даже на учет не поставили, насколько я помню. Да кто бы стал возиться с детдомовской сиротой? За мое лечение никто платить не собирался, поэтому меня предоставили самой себе. Но мне повезло. В нашем детдоме, помимо воспитателей и нянечек, в штате числился психолог. Очень добрая женщина, которая реально любила детей. Она стала со мной заниматься, чтобы, по ее выражению, «снять зажим». Что она только не придумывала для меня! То сказки рассказывала и просила меня заканчивать фразы. Самые известные, из «Колобка», «Курочки Рябы», «Краденого солнца». Но я молчала. Потом она решила, что если не получается говорить, то надо попробовать петь. Но я молчала. Тогда она стала давать мне альбом и карандаши. Просила нарисовать что угодно, а потом рассказать, что на рисунке. Я рисовала. Причем исключительно черным карандашом. Она смотрела на эти рисунки и хмурилась. Теперь я знаю, что черный цвет детского рисунка означает глубочайшую депрессию. Но тогда я этого знать не могла. Видела, что психологу не нравятся мои рисунки, и очень расстраивалась: я же так старалась! И уходила в себя еще глубже.

Соболев горестно покачал головой. Ясно: винит себя. Но я не стала заострять на этом внимание, просто продолжила:

– В какой-то момент в моих рисунках появился цвет. Хотя «цвет» – это громко сказано. Сначала я стала рисовать стволы деревьев не черным карандашом, а коричневым. А домики – темно-серым. Психолог – Лидия Васильевна – так обрадовалась! Правда, остальное продолжало оставаться черным: листья, люди, даже солнце. Потом я как-то солнышко нарисовала, как и положено, желтым карандашом. Она обрадовалась еще сильнее! Мне было приятно, что она больше не хмурится. Я поняла, что радуется она цвету. И стала потихоньку пользоваться другими карандашами из коробки. Просто чтобы сделать ей приятное. Когда с засильем черного цвета было покончено, Лидия Васильевна обратила внимание, как хороши мои рисунки. Она решила, что у меня есть способности к рисованию.

– А эти способности у тебя были раньше? Или проявились только после. стресса?

– Всегда были. Но я не придавала этому значения, родители тоже. Считалось, что главное – это математика и прочие предметы. А рисование. Дети всегда же что-то рисуют. Никто это всерьез не воспринимает. Так и у меня было. Мама следила, чтобы я хорошо делала домашние задания, а потом, если оставалось время, разрешала мне порисовать. Как бонус.

– Неужели твои родители не видели, что у тебя есть художественный талант? Почему не отвели тебя, скажем, в изостудию?

Я прыснула:

– Соболев, ты сам-то понял, какую глупость сморозил? Где я – и где изостудия? Да мои родители и слова такого не знали! Вообще не обращали на это внимания. Один ребенок лепит, другой рисует, третий вышивает, четвертый вечно что-то напевает. И что? Если бы я, допустим, шила своим куклам платья, так меня надо было сразу отдавать в обучение самому Диору?

Он засмеялся и покивал, соглашаясь.

– А вот в детском доме изостудия как раз была, что удивительно. Вел занятия старичок, причем, кажется, на общественных началах. Павел Андреевич его звали. Это был настоящий подвижник, как я теперь понимаю. Он не просто заботился о нас, одиноких детях, он еще прививал нам чувство прекрасного, развивал нас духовно. И на его занятиях мы уносились мыслями в другой мир – мир живописи, скульптуры, графики, прекрасных музейных коллекций. Конечно, видеть всё это мы могли только в виде репродукций, но для нас это было таким счастьем! Причем он не отказывал даже детям, напрочь лишенным художественных способностей. Такие тоже к нему ходили. Рисовать у них не особо получалось, зато они могли слушать его интересные рассказы и любоваться картинами. В художественных альбомах, разумеется. Или в виде настенных плакатов.

Соболев удивленно поднял брови:

– В твоем изложении это выглядит как прекрасная, добрая сказка. Прямо рай, а не детский дом. Я-то думал, что там плохо.

– Правильно думал, – кивнула я. – Там очень плохо.

– Разве? А как же тонко чувствующий психолог Лидия Васильевна, подвижник Павел Андреевич, лекции по искусству?

Я рассердилась:

– Зря ёрничаешь. Я тебе рассказываю то, что сама люблю вспоминать. Могу рассказать и другое. Как все дети люто ненавидели друг друга. Даже девчонки дрались до крови. О мальчишках и говорить нечего. Как воровали друг у друга буквально всё, до чего могли дотянуться. Как устраивали друг другу «тёмную», лупили до синяков. А кто жаловался воспитателям, тому вообще устраивали невозможную жизнь, отравляли каждую секунду существования.

– Тебя тоже лупили? Или это ты всех лупила?

– Ни то, ни другое. Я же попала туда абсолютно немой. Не могла огрызаться на их дразнилки, сама никого не дразнила, воспитателям не жаловалась. В их драках участия не принимала. Просто находила укромный уголок и сидела там тихонько до самого отбоя. Маму вспоминала, жизнь нашу, ваш дом. А когда ложилась спать, накрывалась одеялом с головой. И никак не реагировала на подначки и переругивания других девчонок. Меня перестали трогать очень скоро. Неинтересно третировать того, кто не отвечает и даже никак не реагирует. Это всё равно что дразнить стол или ругаться со стенкой. Меня снабдили ярлыком «чокнутая» и оставили в покое. Можно сказать – повезло.