Читать книгу "Настоящая любовь / Грязная морковь - Алексей Шепелёв"

Дорезал в сковороду что было, притаил огонь.

Напевая из «Агаты Кристи»: «Четыре слова про морковь (два раза) / И я умру / Четыре слова про морковь: / Я не люблю тебя / Тебя я не люблю», надев калоши и старую курточку, я вышел в заднюю дверь.

Мне на голову сразу упали крупные, нестерпимо холодные капли – это капало с крыши – но дождя как такового уже не было. Всячески проскальзывая на разъезжающихся ногах – на калошах были «лапти» из налипшей грязи, – я выпростался во двор и закурил. Было очень темно и тихо, изредка капли били по бочкам и по железкам, гудел трансформатор, казалось, что влага, рассеянная, висящая в воздухе, идеально проводит его гуд… Эта же влага способствовала тому, что от синеватого фонаря на конце деревни шли лучи и разводы, как от солнца… Подул сильный ветер, и у стенки гаража затрепыхался размокшими, почему-то не опавшими листьями молодой клён, выросший этим летом.

Вжав голову в плечи, я решительно зашагал к саду, на огород. На дороге я чуть не потерял калоши – тут тяжёлые трактора раскатали такие чудовищные колеи, что в них можно утонуть.

(«Настоящая любовь»)

…некто Краб схватил двух из их шаражки и очень стремительно сорпикоснул лбами. Двухметровый Саня-Суся (Суслик) с железной губой (вставные зубы), находившийся с похмелия, воспрянул и, легонько сделав полшага, влупил пинком прямо по гуще этих и наших ближних шершней, так что двое были выбиты на воздух, а один повис промежностью на периле. Самый нахально-омерзительный, равно как и самый шерстяной шерст, пристававший всегда ко всем без разбору возраста бабищам, помыкнулся было бежать, уже спускался со ступенек, на миг отклячив, и наш Суся оперативно запустил ему пинчища с такой силой, что, наверное, вывернул кижку. Выглядит как смертоубийство какое-то. Теперь он не будет уже.

(«Дневник»)

Пошёл дождь, не было видно совсем ничего. Я даже побоялся идти через сад и пошёл по овсу, вернее по пахоте. Конечно, на каждую ногу налипло килограмма по два! Я не спеша добрался до моркови, остановился, постоял, прислушиваясь к шелестению сухих веток сирени, обернулся.

Окна моего дома тускло светились жёлтым вдалеке, я даже различил голубое зеркальце – профиль телевизора.

Это несовместимо, подумал я. То, что здесь – и то, что там. Как давно я не был здесь, не ходил никуда, не месил грязь, не пил и не валялся. Впрочем, пить и валяться – это необязательно. Просто, когда ты здесь, тебе абсолютно чуждо всё, что там, дома… Непонятно, как можно целый вечер сидеть, читать, смотреть телевизор, есть, что-то делать, а потом спокойно ложиться спать, тогда как здесь… Невозможно описать, что здесь. Всё чёрное – земля, пахота, небо, деревья, трава, ботва, ноги, дождь, воздух… Ничего нет, только твоё сознание, но пусть и оно растворится, потухнет, почернеет… Я захотел скатиться с бугра и валяться там в трясине у речки – ни за что не вставать…

Я дёргал морковь, но отрывались листья. Как же я на той неделе не сподобился её выдрать, думал я, а теперь вот вообще… Наконец, я умудрился вытянуть огромнейшую особь. Какой-то садовод, говорят, вырастил морковь длиной 60 сантиметров! Правда, когда я в том году сажал лук и морковь по картошке (по наущению дяди Вити), они уродились такие… внуши…

Мне вдруг послышался её смех.

(«Настоящая любовь»)

Пока все метались и валтузились, я столкнул громадную муз. колонку с порога вниз, она хрустнула на спине нашего жирного мента (!), стоявшего, тож отклячив, на капоте своей новой «шестёрки». Сам шестёрко! И вот – шерст-шестёрка! Я схватил его за хребтину и пихнул на колонку, в руке остался некий ремень, им я заарканил ногу красноватого шерста и поволок его по земле, влача к стёклам за клубом, но тут мне заехал Суся прямо в рёбра…

(«Дневник»)

…её смех.

Рука моя сжимала грязную морковь, я разворачивался как трактор, направляясь обратно. А ведь этот корнеплод с древнейших времён, наверное, служит человечеству не только пищей, думал я. Особенно женщинам, девушкам – женщина изобрела земледелие, как учит учебник истории… Щас бы вот (внезапно осенило меня) ту Яночку по ТВ, только как бы настоящую… Нет, я, наверно, схожу с ума.

На дороге мне стало совсем невыносимо. «Господи, помилуй меня, не дай…» Я вдруг прыгнул ногами прямо в трясину колеи. Было холодно, но через несколько секунд ноги уже ничего не чувствовали. «Господи!» – громко сказал я и повалился на колени в жижу.

Тут я услышал совсем близко её смех.

А ещё – о, Боже! – с ней, кажется, Света!

Нет, наверно, совсем брежу: это не Светка, это Леночка-соседка!..

Я боязливо озирался. Вышли две фигуры. Они – вместе! – не может, не может…

– …да так как-то… Все говорят: семейная жизнь, жизнь половая… – громко вещала Яночка.

С зонтами у нас, вы поняли, никто не ходит, даже барышни. И она тоже, зато в тех самых чёрных леггинсах и коротеньких резиновых сапожках.

– Ага, ага, – с очень чётким городским «г» поддакивала Леночка. Тёмно-блестящие ноги меряют призрачно-тёмное пространство как циркуль.

Ещё пара шагов, и они меня увидят. Кабачки жарятся у меня (!), видак на паузе виснет (!), а они – меня – увидят!..

– Да, это такое дело, такое… Мужики, они все такие… такие… О! Чё это в грязи?!

Я шевельнулся, в руке была морковь.