Читать книгу "Бирюзовая зима - Карина Бартш"

– Так и быть, ты сама этого хотела, – сказал он со вздохом и присел на низкую стенку, окаймлявшую дорожку. Упершись локтями в согнутые колени, он свесил руки между ног. Судя по его виду, он ждал, что я сяду рядом. Помешкав, я так и поступила. Обхватила руками ноги и сунула ладони в рукава свитера. Становилось прохладно.

– Ты ведь хорошо знаешь моего отца? – спросил он.

Я кивнула.

– В таком случае тебе известно, как самозабвенно он исполняет врачебные обязанности. Он полностью отдает себя работе. А почему? Потому что ему нравится помогать людям.

Человек, которого он описывал, был мне прекрасно знаком.

– Когда я был мальчишкой, я восхищался им, – продолжал Элиас. – Я знал, что работа у него не из легких. Долгие смены, переработки, все эти человеческие драмы, с которыми он вынужден встречаться ежедневно. Но ничто не могло поколебать его – он продолжал исполнять свой долг с полной отдачей.

– И поэтому ты тоже решил стать врачом?

– Конечно, не только поэтому, но ты права: это была одна из основных причин. Не то чтобы я хотел пойти по стопам отца, скорее… – Элиас запнулся и некоторое время молчал.

– Знаешь, – наконец произнес он, – что меня всю жизнь поражало в отце? Он гордится тем, что делает. И не потому, что врач – уважаемая в обществе профессия, а потому, что это уважаемая профессия в первую очередь для него самого. Работа стала для него делом жизни. Это его призвание.

Элиас разглядывал свои ноги.

– Когда мой отец будет лежать на смертном одре – надеюсь, это произойдет еще не скоро, но когда произойдет, он… Он сможет умереть с чувством, что все в жизни сделано правильно.

Я смотрела на профиль Элиаса. Я не ожидала от него таких слов. Очень редко он снимал маску ехидства и позволял на мгновение заглянуть в сокровенные глубины его души. Мне нравилось то, что видела. Я хотела еще.

– Улавливаешь, о чем я? – спросил он.

– Думаю, да, – сказала я негромко. – Жизнь короче, чем кажется. И единственная надежда, которая остается нам в утешение, – однажды мы оглянемся назад и поймем, что использовали отпущенное нам время с толком для себя и других.

Он улыбнулся, хотя взгляд его остался серьезным. Он долго смотрел на меня, затем снова принялся разглядывать свои руки. Когда он заговорил, в его голосе слышалась горечь.

– Но потом я понял, что в реальности все иначе, – сказал он. – Быть врачом совершенно не значит помогать людям. Даже наоборот. Вся система совершенно дикая.

Похоже, Элиас колебался, не пора ли закончить разговор. Я приняла решение за него.

– Рассказывай дальше, – попросила я.

Он глубоко вздохнул.

– Мой отец редко говорил о темных сторонах своей профессии – лишь время от времени что-то проскальзывало в его рассказах. Но я был слишком юн, чтобы хоть приблизительно понять, что он имеет в виду. Два года назад я поступил на альтернативную гражданскую службу, и тут реальность предстала передо мной во всей красе – словно обухом по голове ударили. Мои грезы о профессии врача были чудесны, но, увы, не имели ничего общего с тем, что ждало меня в тот год.

– Что же тебе довелось пережить? – спросила я.

Элиас вздохнул.

– Много всего, – ответил он. – И очень много печального. Но даже если не говорить о человеческих трагедиях, я получил представление о том, как все устроено. Как функционирует система. Что происходит в медицине. Невозможно серьезно ухаживать за пациентами, так как на это банально не хватает времени, а штат постоянно сокращается. Зато куча времени уходит на то, чтобы задокументировать каждый чих и вздох. Все для того, чтобы в случае чего защитить больницу: полные перечни процедур и назначений, анализы, отчеты для больничной кассы – и так далее, и тому подобное. На деле выходит, что гораздо важнее поставить галочки в сотне формуляров, чем тщательно обследовать пациента. По сути, – сказал Элиас и пожал плечами, – работа в клинике – тот же заводской конвейер. От работников мало что зависит. Все распоряжения поступают сверху. Врачи, сестры и санитары вынуждены сами искать лазейки, чтобы как-то сочетать моральные принципы и ограниченные возможности. Знаешь ли ты, например, что в больницах уже давно никто не называет пациентов пациентами? – спросил Элиас. И, не дожидаясь ответа, продолжил: – Пациентов больше нет. Теперь их называют «клиентами». Я не шучу. Не бывает такого, чтобы пациент обратился в больницу, потому что он болен и нуждается в помощи – нет. Он обращается как клиент, которому нужна некая услуга, приносящая больнице денежки. Вот так дела и обстоят. Так и никак иначе.

За нашими спинами что-то тихонько зашуршало. Наверно, мышь шебуршилась в листве. Но все мое внимание было сосредоточено на Элиасе. С одной стороны, казалось, ему тяжело говорить обо всех этих неприятных вещах, а с другой, похоже, он чувствовал облегчение – наконец-то он мог выговориться.

– Большинство врачей переутомляются и надрываются – как физически, так и морально, – сказал он. – Честно говоря, их нельзя даже допускать к пациентам. Они носятся по палатам как угорелые. В конечном итоге они лишь выполняют распоряжения, но многие так к этому привыкают, что даже не замечают, насколько это неправильно.

Элиас поднял было руку и снова опустил.

– Что тут поделаешь? – вздохнул он. – Это работа, которую ты учился выполнять. И выполняешь. Ничего другого не остается. А знаешь ли ты, Эмили, что из всех профессий именно среди врачей самый высокий процент самоубийств? И знаешь, что я тебе скажу? Меня это ни капли не удивляет. – Элиас фыркнул. – Причина не только в стрессах и во внешних обстоятельствах, но и в самой системе. Медицина лишилась нравственных ограничений. Людей лечат, лечат, лечат – невзирая ни на что. Даже хирурги сейчас смотрят на все с другой точки зрения. Перед ними лежит не человек, а объект, над которым можно экспериментировать. Когда я общаюсь с некоторыми из коллег, мне кажется, что медицинские открытия и технический прогресс убили этику. Скажем, перед нами девятнадцатилетняя девушка, – продолжал он. – У нее диагностировали рак – в запущенной и, очевидно, неизлечимой стадии. Почему бы на этом не остановиться? – Он вопросительно взглянул на меня, но я могла только пожать плечами. – Вместо этого пациентке рассказывают, что ее надо оперировать и задержать развитие болезни. Ну да, верно: все можно прооперировать и задержать. И пациент хватается за последнюю соломинку. Естественно, потому что и в девяносто лет умирать не хочется, не то что в девятнадцать. Но при этом людям не говорят, к чему подобное лечение приведет в ближайшем будущем. А между тем операции и агрессивные лекарства настолько изматывают людей, что за несколько недель они превращаются в развалины. А ведь это время – время, которое у них отнимают. Я не раз видел подобных пациентов – они уже больше никогда не покидали больницу, – продолжал он. – Там и умирали. Их организм измучен последствиями лечения, операциями или самим раком. Получается, что этическое невежество приводит к тому, что людей лишают последних недель, а может, и месяцев жизни. Лишают времени, которое они могли бы провести дома, но вместо этого прозябают на больничных койках. Времени, за которое они, будь у них силы, могли бы наверстать то, чего не успели. Времени… да что там – их преждевременно лишают жизни.