Читать книгу "Писатель и балерина - Олег Рой"

Да и какая там из Вайнштейна башня! Успех его первых романов был достаточно скромен. А триумф Вяземского – и это Татьяна понимала совершенно отчетливо – был в изрядной степени «сделанным». Они просто удачно «оседлали волну». Так что нет. Не от того она чувствовала себя значительнее, что стояла возле «Эйфелевой башни». Но… рядом с Марком всегда было о чем подумать. Любой пустяк мог потащить за собой такой клубок мыслей и ощущений, что она начинала удивляться самой себе: неужели все это во мне есть? Неужели я тоже… высока, как Эйфелева башня, глубока, как озеро Байкал, и загадочна, как Стоунхендж?

Приятели и знакомые считали их с Марком идеальной парой. Что б они понимали? Вайнштейн, равнодушный ко всему, кроме собственных мыслей, погруженный в себя до полного безразличия к окружающим и окружающему, почти до невменяемости, Вайнштейн – и вдруг пара, не смешите. Но на сторонний взгляд они, должно быть, и впрямь… выглядели.

Может, она зря себя накручивает? Может, со стороны-то – виднее?

Когда Татьяну – в шутку, разумеется, в шутку – называли Софьей Андреевной[14], она только усмехалась: ах, вы нам (нам!) льстите. Хотя лично для себя ничего особенно лестного в этом сравнении не видела. Ну какая ж из нее, право, Софья Андреевна? Вот если б Еленой Сергеевной[15]назвали… Она и сама по себе кое-что значит, отнюдь не только в сиянии великого мужа. Михаилу-то ведь Афанасьевичу какая-нибудь там подай-принеси Софья Андреевна ни за каким чертом не сдалась. Но на подобные комплименты у окружающих, вероятно, не хватало образования. Впрочем, зерно истины в сравнении было: сработались они с Вайнштейном не то что хорошо – идеально.

Сработались. Да уж. Они с Марком так за все эти годы, за все события и не-события друг в друга проросли, что не разделить, не расплести, не распутать… Только разорвать. С кровью. С мясом. С горячими дымящимися ошметками вчера еще живого тела.

Все-таки Женька – скотина. Гад и сволочь. Не без задней мысли – ох, не без задней! – он влез со своим дружеским участием, со свой рыцарской, черт бы его побрал, заботой.

А, ладно. И черт с ним. Вестников не убивают. Даже если они «при чем». Пусть пока живет.

Еще больше хотелось убить – ну, фигурально выражаясь, убить – новоявленную вайнштейновскую «пассию». Ту, что и в глаза-то не видела.

Ну вот, увидела. Даже, можно сказать, полюбовалась.

Татьяна очень любила моэмовский «Театр» (и совсем не любила советскую экранизацию, превратившую обворожительно живую героиню в раскрашенную куклу, непристойно молодящийся памятник самой себе) и очень хорошо понимала, почему «великую актрису мисс Ламберт» так взбесила измена Тома. Нет, не потому что Джулия жить без него не могла или что-то в этом роде, нет. Но – кого он выбрал?! Ничтожество, которое «даже на сцене держаться толком не умеет». Никто. Преснятина. Хористочка.

Ну или, с поправкой на сегодняшнюю ситуацию, кордебалет.

Татьяна вдруг поймала себя на странной мысли: если бы Марк закрутил любовь с примой – как бишь ее? Михайлова? Свешнева? впрочем, не важно, – все было бы нормально. Вот честное слово! Ну или с какой-нибудь приличной писательницей. Да хоть с докторшей каких-нибудь непонятных наук! И дело было вовсе не в снобизме, не в статусе знаменитости, не в «звезды не ездят в метро». Ну пусть бы Вайнштейн закрутил с влюбленной в свое дело директрисой детского дома, к примеру. С не попавшей в «струю» и потому никому не известной художницей. Тогда было бы равенство, и ничего унизительного. Чеховская «душечка» никогда не вызывала в Татьяне ничего, кроме брезгливого презрения. Кстати, Софья-то Андреевна была все ж таки не совсем «душечка». Или даже совсем не «душечка». При всей растворенности в делах Льва Николаевича она была еще и сама по себе: и мать, и хозяйка, и мысли собственные у нее имелись, мужнину вегетарианству она, к примеру, не следовала, даже совсем наоборот.

Эх, ну что б Вайнштейну с примой не закрутить? Татьяна вздохнула.

Ситуативно это было бы гораздо хуже, чем сейчас. Пришлось бы разводиться. То есть вот именно что пришлось бы, никуда не денешься. Ибо там, «среди равных», терпеть стороннюю связь – значит, терять лицо. А интрижка с непонятно кем, с пустым, по сути, местом – на это можно просто не обращать внимания. И не только можно, но и должно. Не на что обращать. Пусть погуляет.

Но внутри…

Внутри это цепляло гораздо, гораздо сильнее. О да, Татьяна отлично понимала Джулию Ламберт.

И убить эту маленькую никчемную дрянь хотелось на самом деле, а отнюдь не фигурально выражаясь. Ведь действительно пустое место. Нежная повилика в поисках – вокруг кого бы обвиться. За душой у этой танцорки – ноль целых, ноль десятых. Она никто и, судя по Женькиному отзыву, так никем и останется. Ах да, она ж балерина. Вроде того. Танцевать выучилась. Ну так и медведя можно выучить – и плясать, и на велосипеде кататься. Балерина, как же! Татьяна, выбирая для издательства авторов, видела таких: все гладко, правильно, словари и справочники за ровненькими строчками так и просвечивают, все слова на своих местах, все предложения закончены, все сюжетные линии… Впрочем, до сюжетных линий дело обычно не доходит: к середине третьей страницы челюсть едва от зевоты не вывихивается, к середине десятой – спишь мертвым сном. Бесперспективняк. Это словечко они когда-то давно, в студенческие времена, использовали как скороговорку. Словечко Татьяне нравилось: колючее, корявое и даже по звучанию точно подходящее к смыслу. Выбранная Марком девица была типичный бесперспективняк. Если ее не станет, человечество и не заметит. Даже еще и чище будет.

Дождаться, пока Вайнштейн от нее уйдет – еще неизвестно, буркнул голос здравого смысла, сколько ждать придется, может, до завтра – и…

И что дальше? Отыскивать девицу по всему дому? А потом?

Да еще сержант этот… Наверняка он Татьяну запомнил.

Впрочем, это действительно – к лучшему. Какой смысл убивать эту никчемную девицу? Да никакого. Она никто, пешка, обстоятельство времени и образа действия. Реквизит, не более чем. Дело-то вообще не в ней.

Дело в том, что ей, Татьяне… больно.

Больно было слышать Женькину воркотню. Больно смотреть, как Вайнштейн с девицей – шерочка с машерочкой – улыбаясь и болтая, идут заснеженной улицей – точно в кадре романтической мелодрамы, – как входят в подъезд…

Самого Марка?

Вот уж глупость-то! Просто несусветная, прямо скажем, глупость. Что толку убивать Вайнштейна? Бессмысленно. Если он умрет, для него все сразу закончится – все. Да, тем, кто «предал доверившихся», уготован девятый, последний, самый страшный круг дантовской преисподней. Но кто сказал, что преисподняя существует? Когда человек умирает, его ничто «здешнее» уже не беспокоит. Не ноет сломанная в детстве нога, не стыдно за выношенный костюм, не саднят невыплаченные долги. Потому что «там» (что бы это «там» ни означало) нет ни переломов, ни качества костюма, ни долгов. Все терзания, весь стыд, вся боль остаются здесь, среди живых.