Читать книгу "Тень без имени - Игнасио Падилья"

Выслушав такой приговор, мы, наследники барона, издали крик недовольства, что не сильно обеспокоило нашего собеседника. Кажется, Фрестер собрался выразить свое несогласие, но достаточно было одного жеста руки псевдо-Богарта, и он замолчал.

— Я еще не закончил, — сказал он с уверенностью укротителя львов. — Вам следует знать, что из всех личностей, под именем которых выступал барон, нас интересует только фигура Тадеуша Дрейера, сообщника Германа Геринга с начала Второй мировой войны.

Этими словами человек, замещающий душеприказчика, раскрыл наконец истинные причины нашей встречи. Можно с уверенностью сказать, что он или те, кто его послал, кем бы они ни были, считали барона одним из многочисленных военных преступников, которые, безнаказанно издеваясь над правосудием союзников, спокойно доживали свои дни, спрятавшись под чужими именами. Однако что общего было у нас с прошлым барона? Зачем тревожить покойника теперь, когда рука убийцы или вершителя правосудия опередила расследование, которое неутомимо вели Богарт и его сторонники? Такие же вопросы должны были бродить в тот момент в умах Фрестера и Коссини, хотя слова последнего, сказанные нашему импровизированному инквизитору, снова на несколько шагов опередили эти размышления.

— Меня мало волнует, был барон в прошлом убийцей или святым, — сказал художник, приближая над письменным столом свое лицо к Богарту, — так же как мне нет никакого дела до того, являетесь ли вы охотником за нацистами. Скажите нам прямо, дьявол побери, чего вы хотите от нас?

Богарт воспринял вопрос Коссини спокойно, так, будто бы слова художника были записаны в его роли. Сигарета по-прежнему неподвижно возвышалась над его губами, в то время как руки были скрыты под габардином.

— Думаю, маэстро, мы сможем понять друг друга, — колко произнес он, уставившись на художника.

Затем он сказал, что было бы просто преодолеть все юридические сложности вступления в наследство и даже удвоить завещанную сумму, если бы мы сделали любезность, передав ему как можно скорее определенное послание, которое направил нам барон за несколько недель до своей смерти.

Все три наследника, указанные в завещании, обменялись более или менее правдоподобными жестами удивления. Ни к чему было отрицать то, что некоторое время назад Блок-Чижевски разослал документ, который, по крайней мере в том, что получил я вместе с последними указаниями относительно шахматной партии, напоминал записи, сделанные по-польски для учебника шахматной игры. В тот момент я не мог с полной уверенностью утверждать, что у Коссини и Фрестера также были подобные рукописи, хотя обстоятельства, в которых мы находились, и резкие слова Богарта, казалось, доказывали это.

— Но это не более чем учебник шахматной игры… — поторопился я заявить до того, как мои товарищи могли совершить глупость, отрицая столь очевидную правду. На что Богарт, почти с сочувствием посмотрев на меня, отреагировал следующими словами:

— Это криптограмма, уважаемый. У нас имеются серьезные мотивы полагать, что в этом так называемом учебнике содержатся неопровержимые доказательства, которые позволят отправить на виселицу генерала Адольфа Эйхмана, которого мы арестовали в Буэнос-Айресе несколько недель назад.

Богарт сказал это так, будто бы сейчас он сам выпрашивал милости у невидимого судьи, со сладостью, настолько контрастировавшей с его первоначальным тоном, что в нас осталось еще меньше уверенности в намерениях говорившего. Действительно, доводы Богарта в определенной степени были убедительными. К тому же в сложившейся ситуации казалось естественным обменять связку пожелтевших листков на денежную сумму, которой хватило бы для того, чтобы существенно изменить наши жизни и при этом поспособствовать свершению правосудия над военным преступником. Однако унижение, испытанное каждым из нас в начале разговора, навязанного нам человеком, законность действий которого была сомнительна, должно было несколько видоизменить шкалу ценностей для каждого из нас. Последний доверительный поступок барона Блок-Чижевски, который продолжал казаться нам неспособным совершить даже малейшую ошибку, наполнил нас уверенным осознанием своего собственного достоинства и вызвал недоверие к словам Богарта. Казалось, старик скрупулезно отобрал нас для того, чтобы как можно лучше, именно благодаря нашим постоянным сменам имен, сохранить от слишком очевидных и подозрительных посягательств тайну, отравлявшую всю его жизнь.

Богарт должен был заметить, что его допрос споткнулся о препятствие и зашел в тупик, что было следствием недооценки им наших сил. Он моментально изменил тактику и воздержался от вопроса, согласны ли мы на передачу бумаг. Он заявил, что предложение остается в силе, а его можно найти в отделении полиции, где он всегда к нашим услугам. Он будто бы ждал, что мы откликнемся на зов совести честных людей, которые, не имея за это другого вознаграждения, кроме морального, передадут в руки израильского правосудия то, в чем оно нуждается, чтобы заставить заговорить о себе на всей нашей многострадальной планете.

Едва Богарт оставил нас одних, как Коссини приблизился к окну кабинета и на несколько секунд задумался. Наконец на его лице наметилась улыбка человека, который что-то вспомнил, и он произнес:

— Если этот человек действительно является защитником человечества, то я — Рембрандт, который должен увековечить его облик. Верить в его добрые намерения было бы столь же глупо, как и категорически утверждать, что Голядкин, не имеющий правой руки, смог самостоятельно пустить себе пулю именно в правый висок.

Он проговорил это из того удаленного далека, куда уводила его необыкновенная интуиция, касающаяся истинной природы людей и опасных путей Провидения. Ни Фрестер, ни я не позаботились тогда о том, чтобы выведать у него причины подобного заключения. В его словах сквозила непререкаемая авторитетность того, кому слишком хорошо известно, как стоит вести себя при столкновении с изнанкой судьбы. Было полезно прислушаться к его загадочным утверждениям, потому что именно они создавали ощущение безопасной бухты среди самой штормовой из ночей.

По прошествии пары часов художник позвонил в мой гостиничный номер и сообщил, что, по его мнению, Фрестер вот-вот уступит предложению ложного Хэмфри Богарта. На этот раз интуиция художника показалась мне просто исключительной, и я спросил его о причине подобного хода мыслей, касающихся обстоятельств, которые, как мне казалось, породнили нас.

— Не беспокойтесь, — ответил Коссини, — я смогу распознать дьявола, если увижу его.

Затем он повесил трубку, как бы предпочитая дать мне немного времени для того, чтобы обдумать сказанное.

Все произошло именно так, как предвидел Коссини. На следующее утро мы с художником получили визитные карточки, на обратной стороне которых, нетрудно предположить, кем именно, было написано, что актер решил отдать свою рукопись, и содержалось пожелание, чтобы мы последовали его мудрому решению. Хотя Коссини и позаботился о том, чтобы предупредить меня о таком повороте событий, весть ударила меня так, как если бы лучший друг предал меня. Художник, напротив, воспринял это известие с почти обидным спокойствием, и мне едва удалось сдержать себя, когда он тоном учителя, наставляющего ученика, сказал мне: