Читать книгу "Однажды на берегу океана - Крис Клив"

Я сказала, что это зависит от того, кто ты — мальчик или бабочка. Бэтмен сделал большущие глаза — совсем как журналист, берущий интервью у уклончивого политика. Я не удержалась от улыбки.

— А кто эта тетя на диване, мамочка?

— Ее зовут Пчелка.

— Смешное имя.

— Нет, если ты — пчела.

— Но она же не пчела.

— Нет. Она человек. Она из страны под названием Нигерия.

— М-м-м… А она хорошая?

Я выпрямилась.

— Нам пора идти, милый, — сказала я. — За нами пришел агент.

— Брюс Уэйн?

— Да.

— Мы походим в пещеру летучей мыши?

— Мы пойдем в пещеру летучей мыши.

— Пойдем?

— Что-то вроде того.

— Гм-м-м… Я буду готовый через минуточку.

Я почувствовала, как спина покрывается испариной. На мне были серый шерстяной костюм и шляпа — не черная, но цвета позднего вечера. И традиции не оскорбишь, но и во мрак окончательно не погрузишься. Черная вуаль лежала на полях шляпы, я могла опустить ее в нужный момент и надеялась, что кто-нибудь подскажет мне, когда этот момент наступит.

Еще на мне были темно-синие перчатки, почти подходящие для похорон. Средний палец на левой перчатке я отрезала, а дырку зашила. Я сделала это два дня назад, ночью, выпив столько, что смогла этим заняться, в блаженный час между нетрезвостью и неспособностью что-либо делать. На моем столике для рукоделия до сих пор лежал отрезанный от перчатки палец. Почему-то трудно было его выбросить.

В карман пиджака я положила мобильник. Я заранее отключила звонок — на всякий случай, чтобы потом не забыть это сделать. Еще у меня в кармане лежала десятифунтовая банкнота, приготовленная для пожертвования — на тот случай, если будут собирать пожертвования. Вряд ли это было принято делать на похоронах, но я точно не знала. (А если будут собирать пожертвования, будет ли достаточно десяти фунтов? Пять — слишком мало, а двадцать — откровенно много.)

Никого у меня не осталось, кого я могла спросить о таких обычных вещах. Пчелка не в счет. У нее я не могла спросить: «Как ты думаешь, годятся эти синие перчатки?» Она бы только уставилась на них, как будто это были первые перчатки, которые она увидела в жизни, — и, по всей вероятности, так оно и было. («Да, но достаточно ли они темные, Пчелка? Между нами — тобой, бежавшей от ужаса, и мной, редактором модного ежемесячного журнала, — как мы назовем этот цвет: отважно-синим или непочтительно-синим?»)

Я поняла, что труднее всего будет с самыми обычными вещами. Теперь, когда Эндрю не стало, мне казалось, что не осталось совсем никого с четким мнением о жизни в цивилизованной стране.

Наша малиновка вылетела из кустиков наперстянки с червяком в клюве. Червяк был красновато-коричневый, цвета кровоподтека.

— Пойдем, Бэтмен, нам пора.

— Через минуточку, мамочка.

В тишине малиновка встряхнула червяка и проглотила его. Она переместила его жизнь из света во тьму с быстрым безразличием божества. Я совсем ничего не ощутила. Я посмотрела на своего сына, бледного и задумчивого, стоявшего в нашем аккуратном садике, а потом перевела взгляд на дом, где сидела Пчелка, усталая и грязная, и ждала, когда мы вернемся.

«Итак, — осознала я, — жизнь все-таки прорвалась ко мне». Как глупо теперь выглядела моя старательно выстроенная оборона в борьбе с природой: мой пафосный журнал, мой красивый муж, моя линия Мажино[27]в виде материнства и романов на стороне. Мир, реальный мир, сумел-таки ко мне пробиться. Он сел на мой диван, и отрицать его теперь было бесполезно.

Я прошла через дом к парадной двери и сказала агенту, что мы будем готовы через минуту. Он кивнул. Я заглянула за плечо агента и увидела его помощников — бледных с похмелья, в черных плащах. В свое время я тоже, бывало, выпивала слишком много джина, и потому мне было знакомо суровое выражение их лиц. Одна часть сожаления, три части «я больше никогда не буду пить». Помощники агента кивнули мне. Странное это ощущение — когда тебя, женщину, имеющую очень хорошую работу, жалеют мужчины с татуировками и похмельной головной болью. Наверное, теперь люди всегда будут так на меня смотреть. Как на чужеземку в этой стране моего сердца, куда мне никогда не следовало приходить.

На улице перед нашим домом стояли катафалк и лимузин. Я прошла по подъездной дорожке и заглянула в зеленое стекло на двери лимузина. Внутри, на блестящей хромированной каталке, стоял гроб с телом Эндрю. Эндрю, женой которого я была восемь лет. Я подумала: «Ну, теперь-то я должна хоть что-то почувствовать». И тут же подумала: «Каталка. Как это практично».

На нашей улице в обе стороны, уходя в бесконечность, стояли дома на две семьи, соединенные общей стеной. По небу плыли тучи, темные, угнетающие. Все они походили одна на другую, и каждая грозила дождем. Я снова посмотрела на гроб с телом Эндрю и подумала о его лице. Я попыталась представить себе его мертвое лицо. Как медленно он умирал в последние два года. Каким незаметным он был — этот переход от смертельной серьезности к подлинной смерти. Эти два лица уже сливались для меня в одно. Мой живой муж и мой мертвый муж — теперь они казались сиамскими близнецами, чьи лица с выпученными, глядящими в бесконечность глазами, обращены в разные стороны.

И тут мне в голову с ужасающей ясностью пришла мысль: Эндрю когда-то был страстным, любящим, талантливым мужчиной.

Глядя на гроб с телом моего мужа, я вцепилась в эту мысль. Я подняла ее над своими воспоминаниями, как робкий флаг перемирия. Я вспомнила Эндрю в редакции той газеты, где мы оба работали, когда познакомились. Вспомнила его громкий скандал с редактором из-за какой-то принципиальной мелочи. Эндрю был тут же уволен, после чего он размашистой походкой вышел в коридор — ослепительно красивый и пылающий праведным гневом. Тогда я впервые подумала: вот мужчина, которым можно гордиться. И тут Эндрю буквально налетел на меня, подслушивавшую в коридоре. Я от неожиданности раскрыла рот и попыталась сделать вид, будто просто проходила мимо, направляясь в пресс-центр. Эндрю усмехнулся и сказал: «Не желаете угостить бывшего коллегу ужином?» Это был один шанс на миллион. Все равно что поймать молнию в бутылку.

Наши чувства остыли после рождения Чарли. Словно бы нам был дан только тот один разряд молнии, и большая часть ее жара перешла в наше дитя. Нигерия ускорила разлад, а вот теперь смерть положила всему конец, но сначала было мое охлаждение и мой роман с Лоренсом. Вот на чем споткнулся мой разум. Мгновенной тоски по Эндрю я не испытывала потому, что теряла его так медленно. Сначала он ушел из моего сердца, потом из разума, и только теперь — из жизни.

Вот тут пришло настоящее горе. Я задрожала, словно внутри меня начался какой-то сейсмический процесс. Он проснулся в глубине и теперь вслепую, дюйм за дюймом, поднимался к поверхности. Я дрожала, а слез все не было.