Читать книгу "В ролях - Виктория Лебедева"

Она выпорхнула из училища и пошла — нет, полетела через рыночную площадь к почтамту, отбить матери телеграмму с тремя лишь словами: «Первый тур прошла», она мурлыкала себе под нос: «Неба у-утреннего стяг, в жизни важен первый шаг, слышишь, ве-ют над страно-ою вихри я-а-ростных атак, пам-пам, пара-рам, пара-рам!», и улыбалась всему, что видела вокруг, — не заученно, не для роли, а от сердца.

Так она летела, и на нее оглядывались прохожие — и мужчины, и женщины, — но не потому, что легкая белая блузка ее была в грязи, а потому, что красота, помноженная на счастье, дает в итоге бесспорную величину.

Глава 17

Строя планы, Любочка не думала смешить Бога. Да и планы-то были не ее — Галины Алексеевны, а самой Любочке хотелось только порадовать маму, пройтись разок-другой по мраморной лестнице в пышном наряде, сверкая ослепительной улыбкой. И всего-то. Да разве это так уж много?!

Любочка забралась в какой-то пустой дворик недалеко от училища, примостилась на уголке покосившейся скамейки, серой от времени и дождей, и плакала, плакала, плакала, промокая прекрасные глаза подолом пышной юбки… Она не понимала — нет, не понимала, как могло такое случиться, ведь ей так хлопали и даже кричали «браво», это всё интриги — конечно, интриги, и что она теперь скажет маме, телеграмма отбита, мама наверняка уже расхвасталась по соседям… Она представляла, как возвращается к родителям в Выезжий Лог, с позором, и как шушукаются за ее спиной односельчане, что, мол, не вылезти из грязи да в князи, что так ей и надо, — ведь ей завидовали, ей всегда все завидовали, такой красивой, такой великолепной, что-то теперь будет… а у мамы сердце, ей волноваться нельзя, и как бы теперь половчее соврать, чтобы не расстроить ее и не ударить в грязь лицом… Нет, не знала, ничего-то не могла Любочка придумать, а слезы все лились и лились, и подол уже промок насквозь, точно его окунули в воду.

Сначала, не найдя себя в списке допущенных к следующему туру, Любочка решила, что здесь какая-то ошибка, и отправилась в приемную комиссию исправлять недоразумение. Но в комиссии неожиданно подтвердили, что никакой ошибки нет, показали даже ведомость, когда Любочка начала слишком уж настаивать, и там, в ведомости, стоял против ее фамилии жирный красный минус, многажды обведенный. И непонятно было — за что, за что?! «Наверное, это все из-за возраста, — размышляла Любочка, — и потому что замужем. Мама ведь говорила, здесь взрослых не любят». Но все-таки, все-таки… Ведь она-то, Любочка, не такая как все, она красивая, и другие-то девчонки — она же собственными глазами видела — в подметки ей не годились, неужели не могли сделать ей поблажку, отступить от глупых своих правил? Как здорово было бы сейчас взять на колени Илюшеньку, прижать к себе покрепче и сидеть вот так, зарывшись носом в его шелковые волосенки, а слезы бы капали и капали, медленно и горячо…

Нос Любочкин распух, глаза покраснели. Она ютилась на лавочке в пустом и гулком незнакомом дворе и чувствовала себя упоительно несчастной — прекрасной принцессой, заточенной в высокой башне на краю мира в ожидании храброго рыцаря на белом коне. За деревьями проносились машины, равнодушно и даже с какой-то издевкой звенели трамваи, обгоняя редких пешеходов, серый свалявшийся тополиный пух лениво стелился по земле, ластился к ногам, шевелились и дрожали немые тени деревьев, — никому-то не было до Любочки никакого дела, и во всем этом ощущалось восхитительно-горькое одиночество.

Рыцарь не замедлил появиться. Сначала Любочка увидела только клюквенный галстук на фоне белоснежной рубахи, который показался ей отчего-то знакомым, а потом подняла заплаканные глаза, и ей явился один из преподавателей (тот, красивый и, наверное, главный). Он подал Любочке накрахмаленный носовой платок. Каемка платка была точно в тон галстуку.

— Ну что вы, милая девушка, не плачьте! — сказал преподаватель и присел рядом на скамейку.

Любочка только горше залилась слезами. Платок моментально промок, и от его крахмальной твердости ничего не осталось.

— За что, за что?! — бормотала Любочка, глотая слезы.

Яхонтов, конечно, не стал ей объяснять. Не рассказал ни о том, какую выдержал баталию, выступив один против всех преподавателей в Любочкину защиту, ни о том, как умолял в кулуарах, по-дружески, да так и не умолил Семенцова. А ведь едва не разругались в пух и прах, впервые за пятнадцать лет дружбы. И Яхонтов заискивал, выклянчивал: «Ну Борис, ну попробуй, что тебе стоит! Хоть до следующего тура!», а Борис багровел одутловатым лицом и увещевал, все больше выходя из терпения: «Аркадий, ты же взрослый человек, ты столько лет на сцене! Неужели не видишь, что она абсолютно бездарна, аб-со-лют-но!»

Яхонтов потихонечку придвигался поближе, и вот уже соприкасался рукавами, задыхаясь от восторга этой негаданной близости, вот уже приобнял дрожащей рукою за плечи, притянул к себе, вот уже Любочка уткнулась носом в белоснежную рубашку и рыдала, рыдала, вздрагивая всем телом, и рубашка намокала, и пожилое, натруженное сердце Яхонтова стучало, точно бешеное, готовое выпрыгнуть из груди.

— Что я теперь маме скажу?! — выдохнула Любочка и захлебнулась собственным плачем, закашлялась, засморкалась в раскисший платок.

Яхонтов, сам для себя неожиданно, ответил:

— Не переживайте… Не поступили в этот год — поступите на следующий. Хотите, я сам буду с вами заниматься?

Любочка встрепенулась, подняла на преподавателя заплаканные свои, сладкие глаза. А он уже почувствовал себя большим, и сильным, и великодушным, и даже где-то героем, и грудь его расправилась, и плечи как будто подросли, и речь полилась сплошным горячим потоком, точно вода из крана. Следовало из этой речи, что он, Яхонтов, ей поможет, — из кожи вон выпрыгнет, но поможет, — и в театр на этот год пристроит на работу, и жилье подыщет.

А мама? Что мама? Мамы бояться не следует, маме ничего этого можно и вовсе не рассказывать до поступления, зачем расстраивать человека, тем более что Любочка — героиня, истинная героиня, нужно только позаниматься как следует, отточить мастерство, все-все тщательно прорепетировать, выучить и обкатать, потому что пока это не годится, это все слишком громко, слишком нарочито, в театре так нельзя, тут нужно волнительно и полушепотом, и тогда у нее получится, при такой-то красоте небесной как же иначе? Он говорил и говорил, и чувствовал на широкой своей груди тепло и трепет молодого доверчивого тела, все в нем внутренне подтянулось и закаменело, вспотели большие сильные ладони, нетвердо поглаживающие всхлипывающую Любочку по плечам, по рукам, по волосам, по мокрому от слез лицу…

Он вывел ее из двора, поймал такси и повез на улицу 5-й Армии, умываться и приводить себя в порядок.

Дома у Яхонтова было просторно и неприбрано. Несколько месяцев назад он развелся с четвертой женой, и она вывезла из квартиры всё, до чего смогла дотянуться, даже чешскую коридорную люстру.

Любочка разулась, прошла в ванную, пустила воду. Ванная была ослепительно бела, не то что у зловредной бабки, у которой Любочка сняла комнатку на время экзаменов. У бабки было ржавое стоячее корытце с палкой вечно текущего душа над ним и мутной, грибком обросшей занавеской, покосившаяся раковина с рыжей уродливой трещиной во всю длину, несколько разнокалиберных гвоздей вместо вешалок и черная склизкая плесень около вентиляции. Здесь же стены от пола до потолка обложены были новенькой плиткой, краны блестели серебром, а над раковиной возвышалось огромное овальное зеркало в белой пластиковой раме, понизу немного забрызганное зубной пастой.