Читать книгу "В ролях - Виктория Лебедева"

И внял я неба содроганье,

И гордый[3]ангелов полет (гордо вскинула глаза ввысь, к желтому растрескавшемуся потолку, туда же потянула тронутые первым загаром, изящно заголенные руки),

И гад морских подводный ход (глаза в пол),

И дальней[4]лозы прозябанье (ладошка у лба, пристальный, прищуренный взгляд в сторону осветительской будки, поверх голов, мимо бешено хлопающего зала).

…Пока маленький Илюша, сидя на густом и теплом ковре в гостиной, увлеченно перебирал ленты и пуговицы, грудой вываленные перед ним из швейной коробки, чтобы под ногами не мешался, Галина Алексеевна лично с Любочкой репетировала. Проверяла по учебнику слова, интонацию подправляла, покрикивала даже:

— Что ты мямлишь?! Это же Пушкин, тут надо громко, с выражением!

Так она и читала. Громко, с выражением, как мама научила:

— И он к устам моим приник,

И вырвал грешный мой язык!

(Здесь она воспроизвела жест, которому позавидовал бы любой хирург от стоматологии. Зал рыдал.)

…Днем, когда родители уходили на работу, Любочка репетировала уже одна. Энтузиазма у нее было не меньше, чем у Галины Алексеевны. Она сажала Илюшеньку перед собой и читала ему «Пророка» вслух. Мальчик замирал и недоверчиво наблюдал за маминым строгим лицом, ежился от громкого, чужого какого-то голоса. Когда чтение прекращалось, Любочка со смехом хватала оцепеневшего Илюшеньку на руки и кружила по комнате, и тогда он тоже начинал хохотать — ему нравилась новая игра. Немного почитав вслух и навозившись с сыном, Любочка распахивала пошире родительский шкаф и начинала наряжаться перед зеркалом. Она выстраивала высокие асимметричные прически, поглубже втягивала несуществующий живот и примеряла, примеряла одну вещь за другой, но всё не могла выбрать, в чем же поехать на предстоящий экзамен. По дому разбросаны были книжки и кофточки, помада и заколки. Петр Василич на всю эту подготовку ухмылялся только, но не вмешивался. Любочку он любил и был вполне согласен, что девочке лучше учиться, чем в ожидании мужа впустую штаны просиживать где-то в глухой деревне. Мало ли каких глупостей по молодости лет наделать можно. Правда, не верил он в успех этой затеи, ворчал про себя: «Уж лучше бы хоть в медсестры пошла», — но это уже другой вопрос…

А Любочка уже прочла больше половины. Краем уха она прислушивалась к реакции зрителей, и душа ее ликовала. Голос от этого делался еще громче, звонче, жесты — четче и яростнее.

— И празднословный, и лукавый, — вдохновенно декламировала Любочка,

— И жало мудрое[5] змеи

В уста замерзшие[6] мои

Вложил десницею кровавой.

Те, кто подглядывал из «кармана», отметили, что Семенцов выглядит абсолютно бесстрастным, а Яхонтов вроде как окаменел. И действительно — окаменел, сделался соляным столпом, истуканом и не мог отвести от Любочки масляных глаз. Кажется, все пять чувств его сейчас обратились в одно — в зрение, а зрение видело героиню — нет, богиню, высшую красоту, блеск ее и вдохновение.

— И он мне грудь рассек мечом,

И сердце трепетное вынул, —

доносилось до Яхонтова с небес, да так и не было по-настоящему услышано, а Любочка тем временем чуть не рвала на себе модную белую кофточку без рукавов, показывая, как из груди вынимают сердце,

— И угль, пылающий огнем,

Во грудь отверстую задвинул[7].

(Тут последовал глухой, с оттяжкой удар в область солнечного сплетения.)

Как труп в пустыне я лежал,

И Бога глас ко мне воззвал (Любочка как подкошенная рухнула на нечистую, многим количеством ног истоптанную сцену и снова вскинула руки к потолку):

«Восстань, пророк, и видь[8], и внемли,

Исполнись волею моей,

И, обходя моря и земли,

Глаголом жги сердца людей!»

Так она и закончила читать — навзничь лёжа на сцене с поднятыми вверх руками. Волосы пролились на пыльные доски, пышная блузочка опала, обозначив грудь. Зал бесновался. С последних рядов кричали: «Браво!» и «Бис!», гвалт глухо отдавался в переполненном коридоре, в «кармане» четверокурсники буквально ползали со смеху. Любочка лежала и наслаждалась произведенным впечатлением.

— Вставайте, девушка, простудитесь! — сказал Семенцов как можно более ласково.

— А она хороша, как считаешь? — шепнул ему отмерший Яхонтов.

— Какой там хороша?! — буркнул Семенцов едва слышно. Вот уж чего терпеть он не мог в Аркадии, так это неприличного годам свойства путать божий дар с яичницей.

— Попроси, пусть прозу прочтет, вдруг… — снова зашептал Яхонтов, но Семенцов сделал вид, что не расслышал.

— Девушка! — обратился он к отряхивающейся Любочке. — Как по-вашему, что значит слово «десница»?

— Щека, — ответила Любочка уверенно, и студенты в зале зааплодировали ей громче прежнего.

— Щека… Очень хорошо, — улыбнулся Семенцов. — Спасибо, можете быть свободны. И следующего пригласите там. Кстати, у вас вся спина грязная.

Любочка победно вынесла себя из зала в коридор, на вопросы других абитуриентов «Как там?» да «Что там?» не отвечая, а вслед ей несся неутихающий шум зала. Да она бы и не смогла ничего рассказать. С того самого момента, как поднялась на сцену, она почти ничего не видела вокруг, заметились и отложились в памяти только ерундовые мелочи — густо-бордовый, точно клюквенный кисель, галстук Яхонтова, желтая изломанная трещина через весь потолок, мутноватая люстра, похожая на колонию весенних сосулек, фанерка в правом верхнем прямоугольнике одного из закрашенных окон, краснощекая толстушка в пятом ряду, удивительно похожая на одноклассницу Машу, надтреснутый «глазок» в середине второй ступеньки да блестящая лысина Семенцова, над ушами припорошенная жидкой тополиной сединой. Но все это было уже неважно, неинтересно, пережито и завоевано. Любочка вся была песня — героическая и звонкая. «Прошла! Прошла!» — ликовала она. Ах, как ее приняли! Никому еще не аплодировали так истово; она же слышала, еще до экзамена, подпирая стеночку в коридоре, как тих был искушенный зритель, какой вялой, скудной была его реакция, а она — раз, и покорила их всех, победила, и никакую прозу, слава богу, читать не пришлось.