Читать книгу "Бескрылые птицы - Луи де Берньер"

21. Я Филотея (4)

Ибрагим каждый раз увязывается за мной, когда я иду с поручением. «Вдруг нас увидят?» — говорю я, а он отвечает: «Ну и что? Все равно когда-нибудь поженимся», — и я тогда говорю: «Но это неприлично!» — а он только пожимает плечами, но я и вправду боюсь, что нас застукают, хотя до сих пор обходилось, и наши отцы и впрямь уже сговорились, а мама думает, что будет в сундуке с приданым, и мы с ней хотим вышить одеяла. «Тебе двенадцать, — говорит Ибрагим. — Уже годишься для женитьбы», — а я говорю: «Но ты-то не годишься», — и он ничего не отвечает, только берет меня за руку и пристально смотрит в глаза, а у самого глаза темные и сверкают, и у меня от этого в животе все трясется, а он бережно прикладывает мою ладонь себе к груди, потом ко лбу, потом к губам, а потом обратно к сердцу и уходит.

22. Айсе вспоминает Тамару

Ну, меня это вовсе не обрадовало. Вообразите мое состояние, когда старший сын вызывает меня из дома и говорит: «Иди глянь, чего батя умудрил!» На улице стоят сборщик пиявок Мохаммед и Али-снегонос. С ними ослица Али, и на ней что-то лежит — мне сначала показалось, куча тряпья, а присмотрелась — это человеческое тело. Представляете?

Я ничего не имею против Али и Мохаммеда, но не такие они люди, с чьими женами я бы дружила, если вы меня понимаете. Мой супруг ходжа Абдулхамид, да пребудет он в раю, был весьма ученым человеком, а такое бесследно не проходит. Женщина, что вышла за ученого, постепенно и сама мудреет, как впитывает воду глиняный горшок, она многому научится, если держит уши открытыми, и ей нет нужды водиться с женами снегоноса и пиявщика, хотя для Аллаха все равны. Вы только подумайте — жить в дупле дерева! С ослицей и четырьмя детьми! Не знаю, кого мне больше жалко — жену, детей или ослицу, хотя все они выглядели вполне счастливыми, чего не скажешь о Рустэм-бее.

Так о чем я? Ах да! Значит, Али и Мохаммед, покачивая головами, желают мне покоя, а сами притащили на осле целый воз беспокойства, причем мой дорогой муженек ни словом не обмолвился. Он в кофейне покуривает кальян и играет в нарды с Али-кривоносом, успокаиваясь после кутерьмы на площади, о которой я узнаю только потом, потому что все пропустила, хлопоча по дому не в пример другим.

— Мир вам, Айсе-ханымэфенди, — говорит Мохаммед. — Мы привезли вам зина ишлейен кадын. — Прямо так и сказал, слово в слово: «Мы привезли вам прелюбодейку».

— Прелюбодейку? — спрашиваю я. — Какую еще прелюбодейку? Зачем мне прелюбодейка? Я не просила никаких прелюбодеек. Мир и вам.

— Айсе-ханымэфенди, — говорит Али, — ходжа Абдулхамид лично приказал везти ее сюда, чтобы, коли жива, иншалла[32], заняться ею, а коли померла, иншалла, опять же ею озаботиться. Значит, как оно ни повернись, иншалла, надо с нею валандаться.

— Имам-эфенди сказал, что вы с нею разберетесь, — подхватывает Мохаммед, а Али добавляет:

— Иншалла.

— Ах так? — говорю я, и они кивают. — И кто же эта прелюбодейка? Наверное, я имею право знать?

— Это Тамара-ханым, — отвечают. — Жена Рустэм-бея.

«Ужо задам я муженьку перца! — думаю я. — Пусть еще попросит тайком прогуляться с ним в луга!»

— Рустэм-бей убил ее любовника у дверей женской половины, а имам не дал толпе забить ее камнями. — Парочка переглядывается, а я лишь потом в бане узнаю, что эти красавцы тоже швырялись камнями вместе с христианами, которые вечно лезут не в свое дело.

Я надуваю щеки и улыбаюсь, хотя в душе проклинаю судьбу, мужа, Рустэм-бея и его опороченную жену.

— Ладно, — говорю я, — положите ее на солому в хлеву. — Ни тот, ни другой не хочет к ней прикасаться. — Не валяйте дурака!

По правде говоря, мне самой не хочется до нее дотрагиваться, но все же мы перетаскиваем ее в стойло под домом, где по ночам фыркает, пускает ветры и топчется Нилёфер, поди тут усни, когда через пол все слышно.

И вот Али отправляется в свое дупло к жене и детям, Мохаммед, наверное, идет ловить пиявок, хотя на дворе почти ночь, может, и не пошел, чего уж идти-то, а я торчу в конюшне с прелюбодейкой, которая то ли жива, то ли нет, такие вещи в руках Аллаха, поскольку начальник, в конце концов, он.

Радости мало. Вот бы, думаю, муженек, мир ему, порезал себе руку, уж я бы сыпанула ему в рану соли, уксусом бы полила да лимонным соком, чтоб ему пожгло хорошенько! Пусть бы Нилёфер ему ногу отдавила, чтоб ноготь почернел! Тут, слышу, цокают копыта — возвращается Абдулхамид. Слезает с седла, встречается со мной глазами и быстренько отводит взгляд, потому как чует, что я не в духе и готова всыпать ему по первое число. Муж поднимает руку, будто хочет меня утихомирить, а я говорю: «Добро пожаловать домой», и сама вот этак кривлю губы.

— Она жива? — спрашивает Абдулхамид.

— Не знаю, — говорю, — еще не смотрела. И какой же это муж захочет, чтоб его жена пачкала руки, обихаживая гулящую? И что же это за человек, если он притаскивает в дом прелюбодейку, когда у него три юные дочери, которых нужно охранять от распутства, заразного, как вшивость, что всем известно, а дочки-то незамужние и чисты, словно цыплятки, намедни вылупившиеся из яйца?

— Куда ты ее положила? — спрашивает ходжа. — Ой, жена, смотри, если не позаботишься о ней, придется мне, а блудница склонит мужчину к распутству скорее, чем невинную девицу.

Ну я-то понимаю — Абдулхамид шутит, ведь он известен своим целомудрием.

— Мне работы хватает, — говорю я. — Нужно и хлеб испечь, и прополоть, и соткать…

А он опять поднимает руку и говорит:

— Мой тюльпанчик…

Он всегда называл меня «мой тюльпанчик», прекрасно зная, что это сработает безотказно, да пребудет он в раю, и, когда по весне распускались дикие тюльпаны, Абдулхамид говорил: «Жена, пришли твои сестрички».

Я, конечно, размякла, а он спрашивает:

— Тюльпанчик мой, какие пять столпов ислама?

Я понимаю, к чему он клонит, и отвечаю:

— Когда ты не прав, всегда стараешься повернуть так, будто Аллах на твоей стороне.

Это его не сбивает.

— Милосердие, — говорит он, — не только в том, чтобы кидать куски нищим и делать пожертвования.

— Вот уж не думала, будто в том, чтобы прибавлять жене работы.

— Аллах вознаградит тебя в раю, — не сдается он.

— Ты меня так вымотаешь, что мне туда не добраться, — говорю я и все же иду взглянуть на Тамару.

Признаюсь, поначалу я сочувствовала Рустэм-бею. Представляете, какое несчастье: его отец отправился на хадж в Мекку, а в тот год все паломники заразились чумой, старик тоже подцепил и помер, потом его жена, а после один за другим их дети и вообще полгорода, а мы трясемся, потому как такого мора в наших краях еще не бывало, хотя подобное случается почти каждый год. Многие поправились, но богатейший в округе человек остался в огромном роскошном доме вдвоем с ручной куропаткой и чуть не сгинул от горя и одиночества, а потом взял и женился на холодной гордячке, которая даже в бане ни с кем не разговаривала и взяла в любовники известного злодея, что доказывает — Аллах богатства не чтит, хотя многие втайне радовались, есть у нас такие, кому неймется, им просто нож вострый, если кто-то живет получше ихнего.