Читать книгу "Лиссабон. Что следует увидеть туристу - Фернандо Пессоа"

class="v">Приходи, Ночь, древнейшая и прежняя,

Ночь-Царица, до рождения лишенная престола,

Ночь, полная безмолвием, Ночь,

Мерцающая звездными алмазными чешуйками

На платье твоем, вышитом цветами Бесконечности.

Приходи одиноко,

Приходи невесомо,

Приходи таинственная, торжественная, руки уронив

Вдоль тела твоего, приходи

И принеси горы далекие к подножью деревьев близких,

Слей в одном поле, твоем, ночном, все земли, что вижу,

Сделай из горной цепи глыбу только из твоего тела,

Измени ее обличье, что издали вижу:

Все дороги на ней сотри, сделай незримыми,

Все деревья, что зеленеют на сонных склонах,

Все белые домики с дымом над крышами,

И оставь лишь один свет, и другой свет, и еще другой

На этом расстоянии, неясном, неопределенном,

На этом расстоянии, внезапно непреодолимом.

О Мадонна,

Владычица вещей невозможных, тех, что не отыскать,

Снов, залетающих в сумерки через окно,

Намерений, приходящих и ласкающих нас,

На огромных террасах космополитических отелей

Под звук европейской музыки и молодых голосов,

Намерений, ранящих нас неосуществимостью…

Приходи и убаюкай нас,

Приходи и приласкай нас,

Молча поцелуй нас в лоб,

Так легко в лоб, чтоб мы узнали о том

Лишь по светлому проблеску в душе

И по тайному рыданию, мелодичному, рвущемуся

Из первобытных наших глубин,

Где дремлют корни тех волшебных деревьев,

Чьи плоды — сны наши взлелеянные, сладкие —

Ведь они уводят нас от реальности, в иные дали.

Приходи, великолепнейшая,

Великолепнейшая и полная

Скрытого желания рыдать

Может быть, оттого, что душа велика и мала жизнь,

И много жестов подавленных живет в нашем теле,

И немногое получаем: то, до чего дотягивается наша рука,

И немногое имеем: то, до чего дотягивается наш взгляд.

Приходи, скорбящая,

Скорбящая Матерь Печалей — для Робких,

Turris-Eburnea[62] Уныния — для Презираемых,

Прохладная рука на лихорадочно-горячем лбу Униженных,

Вкус воды на сухих губах Усталых.

Приходи оттуда, от глубины,

От горизонта мертвенной белизны,

Приходи и вырви меня

Из почвы тоски и ненужности,

Где я расту.

Подбери меня с земли, забытую ромашку,

Листай меня, лепесток за лепестком, читая судьбу,

И оборви лепестки для твоего удовольствия,

Для твоего удовольствия, свежего и молчаливого.

Один мой лепесток кинь на Север,

Где современные города, так мной любимые.

Другой мой лепесток кинь на Юг,

Где моря, открытые Навигаторами;

И другой мой лепесток брось на Запад,

Где пылает пунцово возможное Будущее,

Незнакомое, но обожаемое мной;

И другой, и прочие, и все, что от меня останется,

Брось на Восток,

На Восток, откуда приходит все, и день, и вера,

На Восток, высокопарный, и фанатичный, и горячий,

На Восток, чрезмерный, какого никогда не увижу,

На Восток буддизма, браминов и синтоизма[63],

На Восток, который по сути — все, чего нет у нас,

Все, чего нет в нас самих,

На Восток, где — кто знает? —

            Христос, возможно, еще жив сейчас,

Где Бог, возможно, существует, руководя всем…

Приходи над морями,

Над морями огромными,

Над морями без горизонтов,

Приходи и положи руку на спину зверя,

И успокой его таинственно,

О, укротительница всего чрезмерно возбужденного!

Приходи, заботливо,

Приходи, по-матерински,

Приходи осторожно, древнейшая сиделка, ведь это ты

Сидела у изголовья богов уже забытой веры,

И видела рождение Иеговы и Юпитера,

И улыбалась фальши и бесполезности всего.

Приходи, Ночь, молчаливая, исступленная,

Приходи и оберни белым ночным покрывалом

Мое сердце…

Безмятежно, словно бриз легким вечером,

Спокойно, с материнским ласкающим жестом,

Звездами, мерцающими в твоих руках,

Луной — мистической маской на твоем лице.

Все звуки звенят по-иному,

Когда ты приходишь.

Когда ты входишь, все голоса стихают,

Никто не видит тебя входящей.

Никто не знает, когда ты входишь,

Лишь внезапно все скрывается,

Все утрачивает грани и цвета,

И в небесной глубине, еще чисто голубой,

Полумесяцем, или белым кругом,

            или просто новым светом —

Луна начинает становиться реальностью.

II

Ах, сумерки, следом —

            падение ночи и вспышки огней в городах,

И мистерии долгой ладонь заглушает шумы,

Усталость от слабостей наших, которые портят,

Открытое прежде для нас ощущение Жизни!

Кружево улиц, подобных каналам какой-то Венеции скуки,

Слитых в единое русло темной водой,

Улиц под пологом ночи, о Сезариу Верде, о Мастер,

Превращения ночи в поэме твоей, в «Мире чувств…»

Волненье глубокое, жажда чего-то другого, —

Не стран, не моментов, не жизней, —

Но жажда, возможно, иных состояний души,

Влагою полнит мгновенье, которое медлит!

Сомнамбулический ужас, там, между теми огнями,

Страх нежный, текучий стоит, прислонившись к стене,

Как нищий, что просит немыслимых ощущений,

Не зная, кто может их дать…

Когда я умру,

Когда я отправлюсь, мерзко, так все в этом мире уходят,

Тем общим путем, — о нем не подумаешь прямо,

Ту дверь отворяя, что вновь отворить

            и обратно прийти не захочешь, когда бы и смог,

Отправлюсь на том Корабле в дальний порт,

            капитану досель неизвестный,

Может, в тот час, моего отвращенья достойный,

В час тот, мистичный, духовный, древнейший,

В час тот, что, может, гораздо длиннее, чем кажется нам,

Бредил Платон и идею Бога увидел —

Сущность, имевшую четкий облик, возникший

Внутри сознанья его, отвердевшего, словно земля.

Может, в тот самый час, когда меня понесут хоронить,

В час, когда неизвестно, что будет с моею жизнью,

Когда