Читать книгу "Эволюция желания. Жизнь Рене Жирара - Синтия Л. Хэвен"

Не сумев отыскать ничего, что написал о Жираре Джеймисон, известный критик и политический теоретик марксистского толка, я спросила об этом у самого Джеймисона по имейлу. Джеймисон ответил мне на бегу, одним предложением, набранным без прописных букв: «увы, вообще без понятия, что он имел в виду»104. И все же Жирар когда-то сам поднял эту тему лишь затем, чтобы развеять домыслы, – и второй раз, в другой ситуации, тоже. Примерно через год после беседы с Барбери похожий вопрос задал Кристиан Макарян для интервью в «L’Express»105, и Жирар ответил: «Кое-кто из моих американских друзей говорит, что на меня повлияло мое личное соприкосновение в молодости с насилием на расовой почве в США», – а затем перевел разговор на более обобщенные темы. Тут вновь всплывают эти анонимные «другие» – Жирар вновь и вновь вкладывает эту гипотезу в уста и головы других только для того, чтобы ее развеять; вот что я учитывала, размышляя о «переломном моменте» из версии Угурляна.

* * *

Казалось бы, американский Юг после так называемой Реконструкции – мер, принятых после окончания Гражданской войны, – был образцовой иллюстрацией к тезисам Жирара о ритуалах и механизме козла отпущения, о том, что, что линчевания сплачивают людей, когда общественные различия стираются и конфликт грозит окончательно все разрушить.

Американское линчевание подходит под гипотезу Жирара во всем, кроме одного нюанса: эти ужасы никто не утаивает. Жирар обычно описывает коллективное убийство как утаиваемую историю цивилизации, чье архаическое насилие завуалировано толстыми наслоениями накопленного ритуала и туманной исторической памяти. Если теория Жирара верна, почему эти истории о линчевании так легко восстановить? Очевидная причина – эти истории еще свежи в памяти. В дописьменном обществе после смены одного-двух поколений чуть ли не все может превратиться в миф или позабыться. Пожалуй, не стоит спешить с предположениями, что в нынешнюю эру высоких технологий все будет принципиально иначе, ведь наша эпоха отличается удручающей исторической амнезией и невежеством на грани упрямого нежелания знать.

Хотя история американских судов Линча подтверждена документальными доказательствами, которые собрали ученые, описана в книгах и показана в телепередачах, широкая аудитория уже не знает о ней ничего, кроме самых карикатурных штрихов. Возможно, дольше всего в коллективной памяти сохранится текст песни «Странный плод» из репертуара Билли Холидей – даже после того, как истлеют книги, рассыплются в прах кинопленка и аудиокассеты, исчезнут все прочие старомодные технологии:

На южных деревьях вырастает странный плод, На листьях кровь, у корней – кровь.  Черные тела раскачивает южный ветерок, Странные плоды свисают с тополей. 

Эта история высветила тот факт, что у меня тоже есть одно предубеждение: раньше я полагала, что молчание, которым на протяжении столетий часто окружены линчевания, – симптом стыда и чувства вины. Гипотеза Жирара о механизме козла отпущения подталкивает к иной версии: а что, если утаивание просто обнажает тот факт, что участники не считали нужным объяснять или обелять содеянное? Как писал Жирар, «уверенность в своей правоте позволяет этим же гонителям ничего не утаивать относительно устроенной ими резни»106. Подобно горожанам, улюлюкавшим и глумившимся, когда стройная Элизабет Экфорд молча, крепко стиснув учебники, шла в только что десегрегированную школу, линчеватели даже не догадывались, как будут выглядеть в глазах следующих поколений на фотографиях – с лицами, навеки искаженными ненавистью и злобой.

Эти американцы как бы скроены по той же колодке «обвинителя», что и люди со скабрезными ухмылками, толпившиеся вокруг униженных tondues в освобожденной Франции: похоже, у правосудия толпы имеется особое, неизменное выражение лица. Даже спустя десятки лет презумпция виновности остается в силе: когда я, беседуя по отдельности с двумя французскими исследовательницами, заговорила об этих внесудебных карах для женщин, обе собеседницы отвергли мои выводы. «Но они действительно были виновны!» – сказала одна из них, удивленно подняв брови, когда я предположила, что с ними обошлись несправедливо; другая моя собеседница холодно процедила: «Дело в том, что надо же иметь какие-то принципы».

Очевидно, эта история далека от завершения. В прошлом веке загадочную роль отрицания и самообеления в случае убийств расширили до невиданных прежде пределов. Историки изумленно подмечают, что при нескольких печально известных режимах скрупулезно вели отчетность, причем в головах функционеров не укладывался истинный смысл их деяний: на Лубянке следователи вели детальные протоколы допросов; администраторы нацистских концлагерей прилежно и дотошно регистрировали новоприбывших узников и составляли описи конфискованного у них имущества. Жирар писал, что сейчас механизм козла отпущения приходит в негодность. Все так, но этот механизм все еще гнездится в человеческих душах. Когда у их дверей в Новом Свете стучатся журналисты, соучастники колоссальных злодеяний не сознают, что поступали нехорошо; бывшие надзирательницы нацистских лагерей теперь сделались приятными во всех отношениях домохозяйками и живут под другими именами107.

Точно так же развитие технологий привело к тому, что возможности сколачивать толпы, чтобы устроить самосуд, расширились в геометрической прогрессии. Разумеется, никто никогда даже не подозревает, что присоединяется к разъяренной толпе: он, мол, борется за то, чтобы все решилось по справедливости, хочет постоять за себя, прогнать взашей все это отребье, защищает свою семью или свой город. «Это всегда подражательное поведение, – сказал мне Жирар. – Так формируются толпы. Всякий раз, когда добавляешь еще одного человека, процесс единения толпы ускоряется, она становится все сильнее и все притягательнее». В том, что линчеватели довольны своим судом Линча и не считают нужным оправдываться, Жирар, разумеется, прав.

Возможно, стародавние истории «утаивались» просто потому, что в тех обществах не было типографий, газет, телефонов, фотоаппаратов, интернета, а вот нынешние технологии – все эти твиты, посты в инстаграме и эсэмэски – трезвонят обо всем на весь мир, не утаивают ничего. Сегодня наши линчевания ad hoc надевают сверхсовременные высокотехнологические личины. Поэтому травля за какую-нибудь запись в твиттере или оброненную фразу оборачивается для ее жертв испорченными репутациями, потерей работы, банкротствами и насильственными преступлениями108 – перед нами своего рода символическое линчевание, оставляющее на совести не столь тяжкий груз, как физическое. В разговоре со мной Угурлян заклеймил нашу эпоху: «Люди склонны без зазрения совести линчевать других – морально, символически, физически». Многие научно-технические перемены произошли при жизни Жирара и теперь все более ускоряются, а XXI век идет своим путем. Мы живем в эпоху, где все сохраняется в акашической лавине картинок, аудиозаписей и текстов, которые показывают по телевизору, распространяют через интернет и транслируют вживую, и эта лавина поступает к нам двадцать четыре часа в сутки семь дней в неделю. Удалять из интернета что бы то ни было – новое табу. Когда все публично, разве существует то, что стоит скрывать? Какой смысл чего бы то ни было стыдиться? Для «поколения гугла» стыд – такой же антиквариат, как пятидюймовые дискеты. Парадоксально, но факт – хотя и идущий вразрез с тем, что в соцсетях мы, к удовольствию глобального интернет-сообщества, ритуально порицаем друг друга.