Читать книгу "Валерий Легасов: Высвечено Чернобылем - Валерий Легасов"

Эти манипуляции и ряд других обстоятельств сделали работу реактора неустойчивой. На этот случай в системе управления есть несколько защитных барьеров, сигналы с которых автоматически останавливают реактор. Персонал отключил все эти защитные барьеры – опять же во имя выполнения задачи «любой ценой». Затем совершили еще одну ошибку, из-за чего и начался самопроизвольный рост мощности в условиях неуправляемой – беззащитной – активной зоны. Последняя барьерная линия – аварийная защита, вводимая простым нажатием кнопки, в этих условиях не успела остановить возросшую в 13 раз за 1 секунду мощность реактора, ибо конструкция этой защиты не обладала быстродействием, нужным в столь невероятных условиях.

Дальнейшее известно: разогрев материалов зоны до очень высоких температур, мгновенное мощное парообразование, вскрывшее герметичную активную зону с инертной атмосферой, химические процессы раскаленных металлов и графита с парами воды и с кислородом попавшего в реактор воздуха, разрушение здания и вынос части топлива и накопленных радиоактивных осколков за пределы блока и станции.

И как было с этим бороться?

Вводить в горящий реактор карбид бора, доломит, другие компоненты из-за сложной радиационной обстановки можно было лишь с воздуха, с высоты 200 м. Подобные «сбросы» вызывали, естественно, пылеобразование. Но вот что важно: при этом происходило не только распыление, но и укрепление аэрозольных частиц, что задерживало распространение их на дальние расстояния, но рядом с четвертым блоком загрязнение росло. Что называется, огонь на себя…

Если бы все необходимые химические компоненты на аварийный случай находились внутри здания реактора или если бы проектом были предусмотрены коммуникации, позволяющие быстро вводить нужные вещества в активную зону, то справиться с прямыми последствиями аварии было бы куда проще.

Я где-то читал, что за рубежом атомные реакторы закрывают круглыми железными колпаками, выдерживающими даже случайное падение самолета или метеорита…

И за рубежом есть атомные реакторы без колпаков. У нас же все реакторы типа ВВЭР-1000, например, снабжены подобными колпаками. Их назначение – не только уберечь реактор от внешних силовых воздействий, но, главное, удержать радиоактивные выделения внутри здания, если из-за потери теплоносителя будут разгерметизированы тепловыделяющие элементы.

В реакторах типа чернобыльского та же задача решается по-иному. Все опасные элементы размещены в прочно-плотных боксах. То есть в этом случае как бы не один защитный корпус, а множество их, секционированных. Но все эти сооружения, как, кстати, и колпаки, не рассчитаны на внутреннюю детонацию во всем диапазоне возможных значений импульса…

Снова хочу вернуться к химии. Реакторщики, естественно, изучали все на АЭС и, если было нужно, предпринимали дополнительные меры безопасности. Особенно после нашумевшей аварии на станции Три-Майл-Айленд в США. Но не изучали, к сожалению, аварии в других отраслях промышленности. А ход событий на Чернобыльской станции, приведший к трагедии, ничем не напоминал ни одну из аварийных ситуаций на других АЭС, но был чрезвычайно, до деталей схож с тем, что произошло на химическом заводе в Бхопале в 1984 г.

До деталей?

До деталей. У нас работа в ночь на субботу, там – в воскресенье. Здесь отключили аварийную защиту, там отключились играющие защитную функцию холодильники и абсорбер. Там была техническая неисправность задвижки, пропуск воды и как результат экспоненциально развивающаяся экзотермическая реакция при отключенных холодильниках, здесь – избыток пара и рост реактивности.

Главное же в том, что и там и тут персонал мог, имел технические возможности, несмотря на все запреты, отключить защитные устройства.

Если бы реакторщики сделали выводы из аварии в Бхопале… Впрочем, что теперь говорить. Справедливости ради замечу лишь, что химики именно после Бхопала «стучались в реакторные двери», но такие слова, как «метилизоцианат», «окисление», «химические реакции», делали проблему для физиков неинтересной. Урок Бхопала впрок не пошел…

Главное же, повторяю еще раз: алгоритма поведения в таких ситуациях не было ни у кого. А он должен быть. И дать его могут только совместные усилия физиков и химиков при соответствующем развитии науки и сознании, что упреждающее развитие химической технологии не прихоть химиков, а общечеловеческая необходимость!

Он молчит, а я пытаюсь себе представить те первые, самые напряженные дни и часы. Воскресают в памяти молодые бойцы – пожарники, что приняли на себя первый удар.

Они выполнили свой долг профессионально. Хотя, наверное, даже не все понимали – с атомным джинном знакомы были понаслышке. И тем не менее шли в огонь, спасая других. Впрочем, об опасности радиации они знали, конечно. И тем не менее шли.

Думаю, что членам Правительственной комиссии – ученым, физику-ядерщику Е.П. Велихову и химику В.А Легасову, – многое было понятнее во сто крат. И им, именно им, людям науки, командированным в жерло беды, надо было найти оптимальное решение физико-химической задачи со многими неизвестными – задачи, которой до них не решал никто…

Пауза затягивается. Нарушает ее вопрос корреспондента – можно ли было заранее ввести дополнительные элементы химзащиты в конструкции реактора? Ответ краток и жесток: можно и нужно. И это тоже один из уроков Чернобыля.

Хотел бы задать вопрос, содержавшийся во многих письмах в нашу редакцию: почему в сообщениях печати в мае-июне особый упор делался на изотоп иод-131? Разве только он был в выбросах? Разве только он представлял и представляет опасность?

Как химик, ты должен понимать, что такое динамика процесса. Любого, в том числе радиоактивного.

В первые минуты после выброса радиоактивного облака наибольшую опасность представляли изотопы благородных газов. Хорошо, что по стечению атмосферных условий облако прошло мимо поселка Припять и постепенно рассеивалось в атмосфере, теряя активность. Самые активные изотопы – короткоживущие, это понятно. А потом, когда облако прошло, главную опасность представляли выпавшие из него короткоживущие компоненты, в первую очередь иод. Мало того, что активность у него большая – период полураспада всего восемь суток, так он еще и усваивается живыми организмами и, что хуже всего, передастся по пищевым цепям и накапливается в организме. Поэтому и говорили больше всего о иоде, запрещали зелень есть, молоко проверяли особенно тщательно, всех работающих защищали респираторами – прежде всего, чтобы иод не попал в щитовидку. Особо следили за этой железой…

Иод, вдобавок ко всему, еще и в волосах, растворяясь, накапливается, и этот растворенный иод уже не смыть. Поэтому многие стриглись наголо. Усы-бороды приходилось сбривать, как во времена Петра Первого…

Смотрю на академика: и правда, шевелюра у него короче, чем была весной. Тоже, небось, стригся? Но спросить об этом почему-то не решаюсь. И он тем временем продолжает.

Когда спустя месяц большая часть радиоактивного иода распалась, максимум внимания радиохимиков переместился на плутоний. Он, как известно, не столь радиоактивен, но долгоживущ и токсичен. Его накопление – даже в малых дозах – опасно для легких. Потому и плутонием с первых дней занимались. Но, поскольку он менее активен, первый месяц больше всего опасались иода. И предостерегали соответственно.