Читать книгу "Любовь Орлова: Годы счастья - Нонна Голикова"

Сестра

Большой радостью для Любови Петровны было то, что здесь же, во Внукове, буквально через участок жила любимая сестра. Любочка сама выхлопотала ей рядом кусок земли, чтобы не разлучаться. Сестры обожали друг друга, часто виделись. «Нонночка, королева моя!» – встречала Любочка сестру, появляющуюся на ее пороге. А та и вправду королева. На длинной шее точеная головка с тонким профилем итальянской мадонны. Огромные, загадочной зелени глаза. И – свет мягкости, душевного изящества. И – ни на кого из семьи не похожа. И на нее – никто.

Нонна Петровна жила общительно, широко, ее застолья были нарядны, и стол ломился и был весь в цветах. Все блюда, салаты украшали настурции. Мало кто знал, что эти яркие цветы съедобны. И это было восхитительно – я почему-то зажмуривалась, когда в рот попадал ароматный цветок с нежным привкусом редиса. В тот момент я ощущала себя по меньшей мере сказочным эльфом. Как известно, именно эльфы питались цветами и цветочным нектаром. Да, бабушка знала толк в праздниках, ценила радости дружеского застолья. Пироги, пасхи. Куличи с влажной ветчиной от Елисеева. Запах кофе, малины, клубники прямо с грядки. Знаменитое печенье – «мазурки». Странно, но ни в одном доме никто никогда не делал это печенье под названием «мазурки». Все ахали, спрашивали рецепт, но не пекли, и «мазурки» навсегда стали неотъемлемой частью воспоминаний о бабушкином застолье. Теперь их пеку я…

В белой сторожке на бабушкиной даче летом часто жили друзья – ее и Любочки. Однажды жила Раневская. Потом – Галочка Шаховская с мужем по прозвищу Симпатяга и смешным скотчтерьером Кузькой. Зеленая трава скрывала его целиком, и видна была только черная морковка хвоста. Про него рассказывали, что хозяева решили как-то постричь бахрому шерсти, которая совершенно закрывала ему глаза. И тогда пес, пока шерсть не отросла, сидел под столом и смотрел на мир через бахрому свисающей скатерти. Это был наглядный урок того, как нельзя поправлять природу.

Животные здесь всегда жили на правах членов семьи. Первые годы после войны многие заводили живность как источник будущих котлет и бифштексов. Нонна Петровна изо всех сил пыталась проявить совершенно не свойственную ей практичность и завела поросенка. Он носился по всему поселку в играх с нами – со мной и братом, стал жилист, поджар и за обедом, как собака, сидел под столом у ног домочадцев и пинал нас копытцем, пока не получал очередной кусок. Его звали Мишка, он был общителен и весел. Но однажды тяжко заболел воспалением легких и тут же был устроен в бабушкиной комнате, куда обычно никто кроме меня не допускался. Мишке ставили горчичники, делали уколы самого дефицитного тогда сульфидина, который Любочка привозила из-за границы. Большинство могло только мечтать о драгоценном лекарстве, и бабушка умоляла меня никому не говорить, что им лечили поросенка… Мишкиного мяса так никто и не увидел. Так же, как и куриного. Тогда в московских зоомагазинах каждую весну продавали маленькие писклявые пушистые желтые комочки. Москвичи покупали цыплят все с той же кровожадной целью. Любочка подарила сестре какую-то сверхкомфортабельную большую клетку: фарфоровые ванночки, выдвижное дно. В нее поселили десять цыплят, с тем чтобы из них выросли куры, которые, как известно, должны нести яйца. Цыплят, строго соблюдая определенный режим, кормили мелко рубленными яйцами в надежде на естественную отдачу. Но никакой отдачи не было. Цыплята превратились в десять белых голенастых петухов, которые гоняли по участку и склевывали любовно выращенные ягоды. Их чудачка-хозяйка каким-то образом знала их всех «в лицо» и называла человеческими именами: Петя, Боря, Вася… «Петенька, спой! Спой, Петенька!» Петух долго кобенился и наконец, к восторгу Нонны Петровны, выдавал вполне традиционную для этой птицы руладу. «Это просто Шаляпин!» – восклицала она. Кстати, никому кроме нее петухи не пели, сколько бы их ни умоляли. Нонна Петровна была безутешна, когда какой-то неведомый мор погубил всех петухов, и они были похоронены в конце участка.

К этой женщине стремились все. И люди, и животные. Она просто излучала радость и ощущение праздника. Около нее легче дышалось. У меня есть фотография, где навсегда сохранилось давно ушедшее мгновение. Бабушка и счастливая, улыбающаяся морда коровы. Ее звали Дочка, и она сыграла важную роль в жизни моей бабушки. Дело в том, что Нонна Петровна многие годы страдала тяжелейшей астмой. Люба с ног сбилась, выискивая сверхсветил медицины, привозила со всего света самые новые препараты. Ничего не помогало. Наконец один старичок профессор посоветовал: «Голубушка, вам надо жить на природе и завести корову. Доить самой, самой чистить хлев и дышать его запахами, его воздухом».

Иметь корову! В то время – 1950-е годы – корова могла быть только в колхозе. Для нигде не работающей горожанки корова была не просто корова, а частная собственность, которая была запрещена. Но для Любови Орловой не было ничего невозможного. Она добилась разрешения и купила для сестры корову. Ее назвали Дочкой и поселили в пристройке к дому. Сено на зиму для Дочки доставал мой отец через подсобные хозяйства Генштаба Сухопутных войск СССР. Бабушка быстро освоила нехитрую науку молокодоения и поддержания чистоты в коровьем жилище. И что самое главное, приступы мучительного удушья довольно скоро навсегда оставили ее. А между коровой и хозяйкой установилась прочная связь нежности и взаимопонимания. «Дочка, иди ко мне на ручки», – протягивала руки Нонна Петровна. И животное клало свою огромную рогатую и глазастую голову на хозяйкины руки, вылизывая ее шершавым, как терка, языком. И – честное слово! – улыбалась, всем своим существом выражая радость.

Да, к Нонне Петровне стремились все. Ее дом, как правило, был полон друзей. Окутываясь облаком папиросного дыма, который то таял, то вспенивался вдруг густой вуалью, в своем деревянном креслице она сидела во главе стола на большой застекленной веранде, увитой диким виноградом. Стол всегда был накрыт, потому что из-за него либо только что встали, либо садились за обед, ужин или просто очередной раз собирались угостить вновь пришедшего. Не раз, когда бабушка заболевала и ей прописывали диету, она по утрам с отчаянно покорным лицом ела овсяную кашу на воде, а потом мы ловили ее на кухне с рюмкой коньяку и жареным бифштексом. Мы ругали ее, жаловались Любочке, та ахала и укоризненно хмурилась. Для нее диета и железная самодисциплина были чем-то совершенно непререкаемым. Кстати, мама говорила, что такое жесткое самоограничение в еде у Любови Петровны было продиктовано не столько соображениями сохранения фигуры, сколько болезнью поджелудочной железы. Наверное, это так и есть, потому что у бабушки, которая была отчаянным гурманом и любителем застолья, фигура до самого конца сохраняла свое изящество без всяких усилий с ее стороны. «Лучше умереть стоя, чем жить на диете!» – восклицала бабушка, и снова шумело ее застолье.

Как описать тот особый воздух, тот флер и дух добра, легкости и праздника, что трепетал, казалось, вокруг нее, незримо насыщая и вашу душу? Вот на большом блюде яркая клубника, изящно брошены цветы. «Ты знаешь, сегодня пасмурно и грустно. Давай порадуем Еву Яковлевну». И я шла с этим нарядным и праздничным подношением к соседке. Точно так же бабушка поздравляла и с ярким солнечным днем. И всегда находился предлог для красивого жеста внимания и ласки друзьям. А они с радостью откликались, и дом, и сад звучал их веселыми голосами. На террасе часто играли в преферанс. «Распишем пульку!» – раздавался бабушкин возглас. И – дым папирос, чай, пироги…