Читать книгу "Волчья тропа - Даха Тараторина"

В один из таких осенних перегонов попала и Люба. Мама всё больше пожимала плечами, искренне считая, что моя сестра и так мила каждому, женихи сами съедутся из соседних сёл, отбоя не будете будет — выбирай любого. Это и понятно, какой любящей матери в радость отпускать свою кровиночку за тридевять земель? А и в соседний город — всё одно жалко. Уж лучше вы к нам. Папа же с удовольствием собирал старшенькую на выгул, приговаривая "вот выскочишь замуж за городского, да в деревню его к нам утащишь. а мы люди старые — в город, на ваше место. Чтоб вам тут не мешать…". Справедливые вопросы наивной Любы о том, зачем это ей из города ехать обратно в деревню, он успешно пропускал мимо ушей. Мама лишь хмыкала, небезосновательно полагая, что муж готов жить хоть в горах, лишь бы его лишний раз не выгоняли на огород. Каково же было моё удивление, когда родители уставились на меня с вопросом:

— А ты чего сидишь? Иди собирай вещи!

— А что, уже из дома выгоняете? — лениво поинтересовалась я.

— А то. Решили избавиться сразу от обеих, — без тени улыбки сообщила Настасья Гавриловна, — за сестрой кто присматривать будет? Или ты думаешь, что она сильно умнее тебя? Без родительской опеки небось натворит чего!

Я подняла левую бровь. Этому жесту научил меня Серый. У него, мерзавца, получалось и ушами шевелить, и носом… Не мальчишка — мечта! В общем, этот жест был призван показать моё недоверие.

Но мама выбрала куда более веский аргумент, просто прописав мне плюху. Решив не нарываться на неприятности, я юркнула в свою комнату, на прощание состроив противную рожу.

— Женщина, ты что творишь? — трагически возопил папа, — по мне, так они вдвоём вдвое больше урезин наделают. Да и рано младшенькой ещё на перегон. Это Любава у нас красавица на выданье.

— Воспитание! — подняла палец вверх мама и объяснила удивлённому мужу: — чем больше на них ответственности за других, тем ответственнее станут они сами. Я в книжке читала. А через год-два и младшая на выданье будет. Как раз и расцветёт к тому времени. Заметил, как Фроська-то похорошела за последние пару лет? И друзья сразу новые появляться стали. Тот же Серый. Тоже ничего мальчишка. Считай, мы просто раньше спохватились.

— По-моему, — заметил Мирослав Фёдорович, — камня на камне наши доченьки на той ярмарке не оставят.

Папа всегда знал меня лучше.

— Поэтому мы и отсылаем их в другой город, — туманно закончила начитанная Настасья Гавриловна.

Ехать не хотелось. Меня терзало смутное подозрение, что родители что-то задумали. Да и целых полдня, а то и день пути с сестрой, с которой у меня не так уж много общих интересов, не радовал. Ну о чем, скажите на милость, мне с ней говорить? Рассказывать, что черникой по воробьям стрелять получается более метко, чем сухим горохом, зато горохом веселее, потому что куры ругаются громче? А ей мне что? Что щёки надо не свёклой, а бычьим помётом мазать? Или как она там ещё изгаляется над своим лицом? Пришлось несколько раз напомнить себе, что сестру я всё-таки люблю.

— Сердечко моё, помочь тебе собраться? — поинтересовалась эта до мерзости благожелательная красавица. Поинтересовалась искренне, с заботой. наверняка желая помочь. Но я никогда не могла удержать язык за зубами.

— Чтобы мы до ночи сидели у сундука и охали, что нам надеть нечего?

— Так ведь и правда нечего! — рассмеялась Любава. — Красоваться нечем — самый новый сарафан аж весной куплен, а рубахи такое старье, что даже моль есть отказывается! А у тебя хоть юбка приличная есть? Или ты городским красавцам хочешь парнем показаться? Говорят, и такие любители бывают, мало ли…

Люба щебетала без умолку весь вечер. Моя дорогая сестра была настолько чудесной девкой, насколько это вообще возможно: красива, добра, заботлива, улыбчива и весела, кажется, круглые сутки, прекрасная хозяйка, с единственным недостатком, который все находили очаровательным, — непреодолимой любовью к тряпкам. Такого количества сарафанов, юбок, платков и расшитых каменьями поясов не было ни у кого. Папа, искренне не понимающий, перед кем в нашей деревеньке можно таким богатством хвалиться, безропотно скупал всё по первому требованию дочери. Любаву любили все. Повлияло ли имя долгожданного первого ребёнка на её характер или такую хохотунью было не расстроить самой Маре, непонятно. Всё в ней было прекрасно.

Наверное, поэтому я никогда не была особо близка с сестрой. Нет, я тоже её любила. Как и все. Обаянию красавицы с льняными кудрями и лицом, расцелованным солнышком, было невозможно противиться. Мама говорила, что Любава родилась с рассветом. С новым днём пришло счастье в семью, которая уже и не надеялась на такое чудо — долго детей не могли народить. А я? Я родилась в самый холод. Если сестру приветствовал день, то меня выплюнула ночь. Роды шли тяжело и мать ещё долго от них оправлялась — в безлунную холодную темень ни одна соседская повитуха не могла добраться до Выселок, а баба Ведана, принимавшая сестру, как назло, уехала пережидать холода к родственникам в Пограничье. Вот и получилась я от рождения вредная, крикливая, неугомонная. Может, потому и назвали меня, как Ведана говорила, радостным именем. Чтобы характер пересилить. Не вышло.

Ох и намучались они со мной! Сколько вынесли-вытерпели, не упомнить. Бессонные ночи, беспричинные обиды, ссоры, из-за которых я нередко убегала из дому (все считали, что я прячусь в лесу, поэтому, чтобы не случилось чего, предпочитали со мной не ругаться вовсе. Но я, как ребёнок, хоть и вредный, но здравомыслящий, предпочитала далеко не ходить и пряталась на чердаке). Словом, к десяти годам на воспитание неудавшегося отпрыска махнули рукой. Вот и росла я мальчишкой в противовес умнице-сестре.

Увидев нас рядом, никто бы нипочём не узнал в нас родню: Любава, вся в мать, статная, круглая, плавная… Стоило ей из окошка выглянуть, все норовили хоть глазком на неё поглядеть, сразу радостнее на душе становилось. Я же была как цыганами подкинутая. Говорили, что я уродилась в деда — тощая, неуклюжая, чернявая. Дед-то красавцем считался, но что для мужика — почёт, для бабы — горе. Особенно если баба эта вместо того, чтобы, как полагается, печь пироги да вести хозяйство, носится по лесам, рыбачит, просится на охоту. Почём несмышлёному ребёнку знать, что на охоту ходят не столько за птицей, сколько за бутыльком, надёжно припрятанном у лесного озерца. Дали мужики попробовать ("какой же ты иначе охотник!") — неделю плевалась.

Я любила семью. Но не умела жить так, как они живут. Кто-то мог бы сказать, мол, "чувствовала себя чужой", да тоже нет. И меня любили. Хотя теперь понимаю, что было это ой как непросто. Но жизнями мы жили разными. Потому я и не понимала, зачем на ярмарку в город вместе с сестрой отправляют меня.

Однако делать нечего. Прятаться на чердаке мне уже не по возрасту, да и, что греха таить, я надеялась втайне прикупить на ярмарке обновку. Ну как завернусь в яркий платок и окажусь чуть не краше сестры? Хотя ладно. Задачи перед собой надо ставить выполнимые. Но уж больно хотелось хоть раз почувствовать, что восхищённый взгляд обращён не на Любаву, а на Евфросинью… А то уж сильно мне не понравился взгляд Серого, когда мы с сестрой перетаскивали в холодное капусту. Мало того, что не помогал, а сидел в теньке у забора, так ещё и глазел бессовестно. Я тогда, помнится, со злости его осадила: