Читать книгу "ДНК гения - Татьяна Устинова"

А потом вдруг в страну, которую он давно оставил, приехал Великий Роберт. В Мариинке отмечали юбилей его преподавателя, одного из тех, кто когда-то буквально за руку вывел Гуреева на большую сцену, и великий артист приехал в Ленинград живым подарком – чтобы станцевать для своего старого учителя.

Тогда Игорь и Тата сделали все возможное и невозможное, чтобы вживую увидеть единственное выступление их общего кумира. Они подняли все связи, нашли и деньги, и ходы – и в итоге попали не только в зрительный зал, но даже за кулисы! И встретились с ним, с Самим! С Великим Робертом!

После Игорь часто вспоминал тот судьбоносный вечер… Это было очень странное чувство – мучительное и прекрасное одновременно – видеть, как вежливое безразличие Гуреева сменяется живым интересом, как его улыбка, адресованная милой Тате, заметно теплеет, как он смотрит на нее – сочувственно и нежно… Как на трогательного пушистого зверька с раненой лапкой…

Любит, любит наш Гуреев маленьких котят…

Ревновать Тату к Гурееву Игорь не мог. Он любил их обоих!

Но Гуреев – великий, прекрасный, блистательный, во всем свободный – исчез из реальности Таты и Игоря так же быстро и неожиданно, как появился там. И тогда именно Игорю – а кому же еще? – пришлось утешать и лечить раненого котенка Тату, сердце которой застыло, остекленело и разбилось…

Но снова склеилось, ожило, застучало горячо и сильно, когда стало ясно, что Тата беременна.

Да, она никогда не думала бросать карьеру и не мечтала о детях, но этот малыш – ребенок Гуреева! – был чем-то особенным. Подарком небес. Настоящим смыслом ее жизни!

Продолжить Великого Роберта, родить, вырастить и достойно воспитать его потомка – это была миссия, ради которой Тата с легкостью могла пожертвовать очень многим. И сценой. И былыми мечтами. И своей независимостью.

Тата была на четвертом месяце, когда они с Игорем расписались. Сосредоточенная на происходящем глубоко внутри ее красавица невеста лучилась тихой гордостью с ноткой светлой печали. Жених был абсолютно счастлив.

Он понимал, что ребенок, зреющий в округлившемся теле Таты, не от него, но не испытывал по этому поводу тех чувств, которые были бы у другого мужчины.

Все сложилось прекрасно.

Да могло ли быть лучше?

Гурееву о том, что он стал отцом, разумеется, не сообщили. Как можно обременять гения? Без свободы нет творчества! К тому же Тата – Аврора, Раймонда, Джульетта – была горда. И совсем немножечко – по-женски мстительна.

Мальчика назвали Андреем и дали ему красивую фамилию маминого мужа Игоря – Христофоров.

Маленькая Аня жила в хорошем, понятном мире. В красивом городе с гордым именем Ленинград. С мамой, которая охотно и доступно объясняла крошке дочке, что такое хорошо и что такое плохо.

Мама была внимательной, умной и строгой, но справедливой. И всегда красивой – не то что тетя Зина! Та запросто могла надеть с цветастым платьем шерстяные гамаши и прилюдно носить в помещении вязаную из клочковатого мохера шапку, чтобы спрятать под ней дырчатые стальные бигуди.

Аня старалась одеваться нарядно. У нее было две юбки – черная бархатная и синяя плиссированная, две белые блузки – шелковая с бантом и штапельная с воротничком, а еще голубое платье с кружевами и клетчатый сарафан, который мама привезла из туристической поездки в ГДР.

– Ну чисто прынцесса! – цокала языком тетя Зина, и нарядная Анечка прекращала кружиться, отпускала полы черной бархатной или синей плиссированной юбки, качала головой: какая принцесса, теть Зин? В нашей стране никаких принцесс давно нет!

Наверное, принцессы сохранились где-то в других странах. Может, в той же ГДР с ее чудесами. Аня как-то подслушала, как мама, закрывшись с тетей Зиной на кухне, рассказывала подруге про берлинские магазины со множеством красивой одежды и без всяких очередей.

– А теперь представь, что в том Париже делается! – фыркала тетя Зина и проказливо хихикала, пока мама молча гремела посудой.

В Париже она никогда не была, хотя тетя Зина почему-то припоминала ей этот город при каждом удобном случае.

А Аня маме верила. За границей вполне могли быть какие-нибудь чудеса. К примеру, гэдээровский сарафан был совершенно удивительный, он будто бы рос вместе с Анечкой – она носила его и в пять лет, и в десять. Сарафану не было сносу, он просто становился короче – пятилетней Ане ниже колена, десятилетней – на ладонь выше. Еще короче уже неприлично, сказала мама, и только тогда бессмертный сарафан переселился из платяного шкафа в коробку на антресолях. А так-то Анечка могла бы его еще носить и носить, фигура у нее была мамина – тонкокостная, изящная, стройная.

– Ну чисто балерына! – хвалила стройную маму тетя Зина и отчего-то при этом подмигивала маленькой Ане, а мама сердилась и строго говорила: «Зина!», «Ты опять?» или даже «Не при ребенке, пожалуйста!».

Анечка давно усвоила, что детям положено знать только важные, нужные и правильные вещи. Им говорят: «Мой руки перед едой», «Ешь суп с хлебом», «Держи вилку в левой руке, а нож в правой», «Не бей так по клавишам, у тебя все же пальцы, а не молотки», «Не гладь уличных кошек, у них лишай и блохи», «Не сиди на холодном», «Опять уйдешь в школу без теплых рейтузов – забудь про обещанные чулки», «Саша может нести твой портфель, но не позволяй ему держать тебя за руку» и «Мопассана тебе еще рано читать, вот Бальзак».

При этом между собой взрослые могли вести очень долгие и интересные разговоры, но почему-то всегда уходили на кухню, а детей отправляли спать. Подслушивать и подсматривать было бесполезно – стекло в двери мама нарочно заклеила обойной бумагой, а саму дверь очень плотно закрывала. Расспрашивать тоже не стоило: мама сердилась и строго говорила: «Это не детская тема», или «Расскажу, когда ты вырастешь», или даже «Сколько раз повторять тебе, Анна, об этом нельзя говорить».

Нельзя было говорить о многом. В частности, девочка быстро усвоила, что нельзя спрашивать маму, где Анин папа и кто он вообще такой. «Вырастешь – узнаешь», – хмурясь, обещала мама и переводила разговор на какую-нибудь другую тему – достаточно «детскую».

Однажды Аня спросила о том же тетю Зину, но та только вздохнула: «О господи, деточка!» – и долго гладила Анечку по волосам, сокрушенно качая головой. А ведь могла бы и ответить! Ведь знала же, точно знала! От тети Зины у мамы не было секретов.

Странные они были подруги – мама и тетя Зина. Мама любила театр и классическую музыку, много читала, и у нее был диплом инженера. Тетя Зина пришла на завод после училища, работала где-то в цеху, обожала фильмы с Кларой Румянцевой и воздушных балерин в пышных пачках неуважительно называла «эти простигосподи». Но в театр с мамой послушно ходила, и даже билеты на концерты в «этих ваших филармониях» не выбрасывала, использовала по назначению, бурча «ну, не пропадать же добру».

Мама учила тетю Зину красиво одеваться и культурно общаться, а тетя Зина маму – жизни вообще. Она искренне считала подругу плохо приспособленной и нуждающейся в заботливом пригляде человека опытного, дельного, рассудительного, отчего постоянно пыталась знакомить маму с «нормальными мужиками» из числа своих коллег по цеху.