Читать книгу "Правда о «золотом веке» Екатерины - Андрей Буровский"

Но если Пётр был непритязателен, его попойки и развлечения походили на сходки немецких ремесленников, Анна Ивановна весьма уверенно считала себя женщиной, которой подобает роскошь. От дворян требовали всё новых и новых нарядов. На каждый праздник (а их было до пятидесяти в год) требовался новый маскарадный костюм или новое платье — а значит, надо было покупать дорогие иностранные ткани. Дворянство, даже и придворное, было вовсе не так уж богато, и такая перспектива совсем не вызывала у него восторга.

А императрица прямо требовала этой роскоши, — новых платьев, ярких костюмов, иллюминации, танцев, и ее требования чреваты были стесненным положением одних и разорением других. И можно спорить, что было важнее — роскошь или новое унижение зависимых от неё людей.

И новый источник споров: что в ней кричало, в императрице — еще маменькина розга или многолетнее прозябание в Митаве, в унизительной зависимости от подачек из Петербурга? Право же, я не берусь судить…

Как воспринималось это требование роскоши, хорошо показывает хотя бы история с Румянцевым. После дела царевича Алексея в 1718 году Пётр отблагодарил Румянцева, отдав ему часть деревень Лопухиных. При Петре II у него эти деревни отобрали и вернули прежним владельцам.

Анна Ивановна очень хотела показать себя наследницей Петра I. И двор она уже в 1732 году перенесла снова в Петербург, и Румянцева очень хотела приблизить. Вызвали Румянцева в Москву, и Анна Ивановна тут же сделала его сенатором, подполковником гвардии и велела ему выдать 20 тысяч рублей в вознаграждение за деревни, отобранные при Петре II.

Говорят, что некоторые люди подобны колбасам: чем их начинят, то и носят всю жизнь в себе. Вероятно, таков был и Румянцев, хваставшийся участием в убийстве царевича Алексея Петровича.

Не с его характером, прямым, как легендарная дубинка Петра I (или как палка прусского капрала), было играть более сложную игру, чем простое подчинение такому же простому и прямому Петру. О Бироне он слышал много дурного, и, встретив как–то его брата, простодушно его поколотил. Как это «поколотил»?! А так вот: кулаками по голове. За что?! А за то, что ему не нравился брат этого Карла Бирона, Эрнст Бирон. С простодушным зверством человека, в чьей стране далеко не изжита круговая порука и коллективная ответственность, Румянцев избил одного брата за другого. Ну что делать, простой человек был Румянцев.

Царица вызвала Румянцева, долго пеняла ему на неблагодарность, на неумение ценить её милости и что теперь как человека, к ней не расположенного, она не может оставить подполковником гвардии. Но что зато она сделает Румянцева главой одной из финансовых коллегий.

На это Румянцев отвечал, что, будучи солдатом, ни черта не смыслит в финансах, но как служил верой и правдой, так и будет служить. И с той же простотой продолжает: мол, он не умеет находить средств на роскошь, которую теперь требуют при дворе, и находить не будет, потому что он солдат и потому что так велел Пётр…

Анна прервала его, выгнала вон, велела арестовать и отдать под суд Сената. Сенат решил, что за неповиновение императрице Румянцев заслуживает смерти. Анна по своему обыкновению смягчила приговор, заменив смертную казнь на ссылку в казанские деревни. 20 тысяч рублей отобрали назад.

Когда имеешь дело со средневековыми монстрами, очень трудно быть хоть на чьей–то стороне… Пусть читатель сам решает, кто тут ужаснее — сам «простой, как палка», Румянцев, императрица Анна, способная на такое дикое самодурство, или сенаторы, приговаривающие к смерти Румянцева за то, что он возразил императрице.

Тут все хороши, и ни на чью сторону встать совершенно невозможно.

Итак, тратиться требовали, и требовали упорно. А ведь страна еще не отошла от времен петровского правления, и денег не было катастрофически. Источники казенного дохода оставались крайне истощены, и даже истощались еще больше. В 1732 году ожидали собрать два с половиной миллиона рублей; реально собрали 187 тысяч. Многие провинции и до Анны Ивановны запустели, «точно войною или мором опустошены», народ еще сильнее обнищал при Екатерине I и Петре II.

Но первые преемники Петра хотя бы отменили снаряжение карательных экспедиций по сбору недоимков, и налоги стали выколачивать на местах воеводы. При Анне Ивановне правительство быстро убедилось, что местные чиновники не способны выколачивать деньги из нищих и продолжающих нищать мужиков. Опять, как в последние годы жизни Петра, оккупировавшего собственную страну собственной армией, снаряжались специальные «доимочные облавы» — вымогательные экспедиции для выбивания налогов.

Посланные из столицы войска во главе со все теми же гвардейцами обрушивались на тех, кто должен был собирать налоги на местах. Областных управителей, включая воевод, заковывали в цепи, помещиков–и деревенских старост морили голодом, да так, что были смертные случаи. Крестьян били на правеже, продавая у них буквально всё, что только было можно, вплоть до носильных вещей и посуды.

«Повторялись татарские нашествия, только из отечественной столицы. Стон и вопль пошел по стране»

[21. С. 166].

Народ с большим или с меньшим основанием связывал все это с засильем немцев при дворе: мол, понятное дело, им русских людей не жалко.

Уже в мае 1730 года иностранцы писали, что всем в Российской империи заправляют немцы, а русских это страшно раздражает и даже пугает.

В дальнейшем эта вражда к иноземцам, особенно к немцам, на протяжении режима Анны Ивановны будет только возрастать. Мол, это они во всем виноваты!

Такова же и оценка историков — в равной мере историков XIX века и современных.

«Самый приближенный человек, фаворит, был иностранец низкого происхождения. Анна и Бирон понимали очень хорошо, что русские люди, в первую очередь русская знать, не могли сносить этого спокойно… естественно, оскорбители питали неприязнь к оскорбленным»

[31. С. 262].

Впрочем, историк, очень склонный к самым взвешенным оценкам, С.М. Соловьев полагает, что некоторые из этих иноземцев, хотя бы Остерман и Миних, были очень талантливы и к тому же так обрусели, что уже и не воспринимались как иностранцы. Но

«нельзя было помириться с теми условиями, которые их подняли и упрочили их положение: перед ними стоял фаворит обер–камергер граф Бирон, служивший связью между иностранцами и верховной властью. Бирон и Левенвольды, по личным своим средствам вовсе не достойные занимать высокие места, вместе с толпою иностранцев, ими поднятых и им подобных, были теми паразитами, которые производили болезненное состояние России в царствование Анны»

[31. С. 268—269].

При этом Бирон

«…не был развращенным чудовищем, любившим зло для зла; но достаточно было того, что он был чужой для России, был человек, не умерявший своих корыстных устремлений другими, высшими. Он хотел воспользоваться своим случаем, своим временем, своим фавором для того, чтобы пожить хорошо за счет России. Ему нужны были деньги, а до того, как они собирались, не было никакого дела; с другой стороны, он видел, что его не любят, что его считают недостойным того значения, которое он получил, и по инстинкту самосохранения, не разбирая средств, преследовал людей, которых он считал опасными для себя и для того правительства, которым он держался. Этих стремлений было достаточно для произведения бироновщины»