Читать книгу "Месть и прощение - Эрик-Эмманюэль Шмитт"

На исходе шестого месяца профессор Солал принял Вильяма у себя в кабинете.

– Браво, Вильям. Заявляю вам, что вы покинете Гарш на следующей неделе.

– Спасибо, доктор. Я сохраню фантастические воспоминания о той помощи, которую вы мне оказали.

– Прежде чем вы вернетесь к своей обычной жизни, я хотел бы коснуться одной темы, о которой мы уже заговаривали в момент вашего поступления сюда, но тогда она не привлекла вашего внимания. Речь идет об осложнениях после самого несчастного случая и многочисленных операций.

Знаменитый врач прочистил горло.

– У вас не будет детей.

– Простите, что?

– Вы сможете заниматься любовью – может, уже и занимались – и получать при этом удовольствие, но ваши каналы выброса сперматозоидов были перерезаны, размозжены. Вы не сможете иметь потомство.

Вильям опустил голову. Доктор Солал с сочувствием сказал:

– Это тяжелый удар, я понимаю.

Вильям, улыбаясь, задрал подбородок.

– Могу вас успокоить: создание семьи никогда не входило в мои намерения. Во всяком случае, не относилось к моим приоритетам.

– Иногда люди меняют точку зрения…

– Не я. Тем более что у меня нет такой возможности. – Он засмеялся. – С меня достаточно и того, что я жив, доктор!

Переступая порог банка Гольден, Вильям ощущал и триумф, и собственную уязвимость; его переполняло невиданное опьянение, электризующее, обезоруживающее, требующее, чтобы он смаковал каждую секунду. Дядя принял его со слезами на глазах, испытывая даже большую радость, чем когда-то при его рождении, – теперь та же радость усиливалась оттого, что он знал племянника как человека, достойного любви, восхищения и уважения. Если волнение, вызванное рождением, возбуждает, то ничто не может превзойти волнения при возрождении, потому что его переживаешь вполне сознательно. После кратких объятий дела потекли своим чередом, и взаимопонимание двух мужчин, выдержавшее такое испытание, только углубилось.

Вильям с еще большим пылом отдавался работе – что казалось невозможным, так рьяно он занимался ею и раньше, – цена которой неизмеримо возросла. Эта цена больше не измерялась зарплатой в конце месяца, нет, теперь это была его персональная возможность существовать, способность действовать, забывая боль тела, убежденность в собственной полезности, а то и незаменимости. Когда, сосредоточенный, усердный, методичный, не вылезающий из-за письменного стола, он проводил долгие часы, решая тысячу проблем и принимая сотню решений, он словно раздваивался: некая часть его отделялась, возносясь над ним, как витающий дух, наблюдающий за его существованием, и шептала ему на ухо со светлой улыбкой: «Видишь: ты живешь!»

Единственное, чего он не выносил, так это тишины. Ведь в тишине было что-то больничное. А потому его кабинет неизменно наполняла классическая музыка – Моцарт, Беллини, Доницетти, Верди, Бизе, Массне.

Однажды апрельским вечером, когда он уже готовился покинуть свои досье, ему позвонил дядя:

– Зайди ко мне в конференц-зал.

Четырьмя этажами ниже, в зале, обставленном с нарочитой роскошью, призванной производить впечатление и на клиентов, и на сотрудников, Вильям присоединился к Самюэлю Гольдену, который сидел во главе стола из красного дерева. Впервые дядя показался ему старым: исхудавшая шея плохо поддерживала голову, и та клонилась на грудь; тело ссохлось под костюмом из черной шерсти; сухие веки, покрасневшие по краям, придавали тревожную неподвижность потускневшим глазам, а слишком тонкие губы отливали болезненной синевой.

– Я начинаю уставать, Вильям. После твоего несчастного случая я осознал, что никто не бессмертен, даже я, во что мне верится с трудом. – Он скривился, держась за живот. – Семья никогда не входила в число моих приоритетов. Добиться успеха, построить свою империю, этот банк – вот что поглощало мое время и забирало все силы. Конечно, я мог бы походя взять женщину в жены и так же походя сделать с ней детей. Только я ничего не умею делать походя, не вкладывая всего себя. Результат? У меня нет наследника. – Он дернул подбородком в сторону племянника. – Надеюсь, ты никогда не рассчитывал получить от меня наследство.

Вильям ответил твердо и искренне:

– Никогда. Я думал об этом, но не рассчитывал.

– Почему?

– Ты же знаешь, дядя: в наше время родительское наследство получают в том возрасте, когда пора на пенсию. Лучше строить свою жизнь без этого.

Самюэль улыбнулся, тряся головой. Вильям продолжил:

– И потом, ты ведь объявил, что завещаешь свое состояние мемориалу Яд Вашем[15] в память о наших предках, погибших в изгнании. Я одобряю это намерение.

Дядя Самюэль почесал запястье, покрытое старческими пигментными пятнами, потом вздохнул.

– Ты стоишь большего, чем сын, которого у меня не было. – Он обратил свой хищный взгляд на племянника. – В последние месяцы я наблюдал, как ты действуешь, Вильям: твоя выдержка, быстрота анализа, самообладание, точность решений – все это оказалось просто исключительным. Я восхищаюсь тобой.

– Спасибо.

– Я в корне неправильно рассуждал относительно моей семьи. Стоило ли думать больше о мертвых, чем о живых?.. С какой стати я придавал столько значения прошлому? Почему больше интересовался теми, кто мне предшествовал, а не теми, кто пойдет следом?.. Какой абсурд! Поэтому я изменил свое завещание. Моим наследников будешь ты, если…

Вильям покрылся мурашками.

– Что?

– Ты, если…

– Я, если что?

– Ты, если у тебя будет ребенок.

Вильям оторопел, задохнувшись. Самюэль Гольден закончил:

– Я передам тебе свое состояние, если ты, в свою очередь, однажды тоже передашь его. Не возражай, я подписал свое волеизъявление сегодня утром у нотариуса. Благодарить тоже не надо.

Самюэль отпустил Вильяма взмахом руки, как если бы речь шла об одном из текущих дел, и закрылся у себя в кабинете, прилегающем к конференц-залу.

Вильям решил пройтись пешком. Несмотря на проблемы с ногами, он испытывал потребность подумать, а сделать это можно было только на ходу.

Он шел, опустив голову, квартал за кварталом, едва бросая взгляд на светофоры, когда переходил улицу, не чувствуя, как асфальт под ногами сменяется отполированной веками булыжной мостовой, поглощенный своими мыслями, отделившись от рода человеческого и замечая лишь безликие силуэты. Он любил Париж с его беззвездным небом, усеянным фонарями. Любил ночной Париж, который воспринимаешь скорее носом, ушами и кожей, чем глазами. Любил влажный Париж на берегах Сены и сухой, зажатый между старинными фасадами, Париж, перегретый испарениями метро, выдыхающего сквозь решетки угольный воздух, гнилостный Париж с высокими мусорными баками, Париж шумный, бестолковый, ворчливый, автомобильный, крикливый, как ярмарка, и вдруг замолкающий, стоит завернуть за угол, – граффити тишины, сотканной из тысячи тайных звуков: потрескивающая лампочка, плюющийся мопед, бормочущее радио в комнатке консьержки, крыса, пробирающаяся по сточному желобу, приглушенные звуки фортепиано, плывущие из далекой мансарды. Он любил Париж спокойным, пустынным, только не мертвым.