Читать книгу "Семья в огне - Билл Клегг"

Сквозь рев проносящихся мимо машин раздается крик: «Стойте! Да постойте же!!!» Она смутно сознает, что должна остановиться, но все вокруг как в тумане.

Джун стоит у раковины и наполняет чайник водой, чтобы заварить себе еще ромашкового чаю. Руки трясутся. Она жалеет, что не может повернуть время вспять. До сих пор все шло на удивление гладко. Даже с Адамом, приехавшим утром из Бостона – к счастью, в полном одиночестве. Джун пыталась в последний момент вразумить Лолли, объяснить ей, что всем будет гораздо проще, если он остановится в «Бетси» с семьей Уилла и прочими гостями, однако реакция дочери, как всегда, была мгновенной и взрывной. Вопреки мягким увещеваниям Джун, его поселили в гостевой комнате на втором этаже. Однако Адам был весьма дружелюбен и обходителен с Люком, чем немало всех удивил – особенно если вспомнить их последнюю встречу на университетском выпускном Лолли. Тогда Адам наотрез отказался вести себя прилично и весь вечер бубнил под нос ругательства вроде «жиголо» и «педофилка». Джун не осталась в долгу: напомнила Адаму, что тот задолго до их развода совершал набеги на детский сад. Люк моментально умолк. Лишь вечером она смогла увидеть случившееся его глазами: двое бывших грызут друг друга за то, что встречаются с молодыми. Какое унижение. Она поклялась себе не опускаться до подобной грызни на свадьбе Лолли – и, как ни странно, все получилось само собой. Адам разговаривал уважительно, не подкалывал, не язвил. И уж от Люка никто не ждал такой выходки. Но, пустив Лолли в свою душу, он открыл банку с червями, которая была давно – по крайней мере, Джун на это надеялась – закрыта.

Чайник уже полон воды, но она не может вытащить его из-под крана. Вода хлещет в раковину, и прохлада в сочетании с тяжестью приносят странное облегчение. Она понятия не имеет, что делать дальше, поэтому не делает ничего. Ее загнали в угол, она злится на себя и на других. Вот бы вернуться на пару часов назад, к той короткой сцене у дома, когда Лолли увидела ее в свете фонаря и вскрикнула: «Мам!» Вот бы начать вечер заново, отвести беду. Джун наблюдает за ровной струей воды из крана – как она выливается из чайника и исчезает в сливном отверстии.

Мимо, гудя клаксонами, несутся машины. Джун идет все быстрее, но мужской голос не отстает. «Да что с вами ТАКОЕ?!» Она пускается бежать, и тут ее хватают за руку. «СТОЙТЕ! Что вы творите?» – вопрошает голос скорее потрясенно, нежели сердито. Она оборачивается, видит бороду, фланелевую рубашку, копну белых волос, но не видит самого человека. «Простите, – говорит она, обращаясь вовсе не к нему. – Ох, простите меня!» Она смотрит на бьющую из крана воду и свои дрожащие руки, падает на одно колено, потом на другое. Впервые за все это время, вдали от дома и на глазах у чужого человека, она начинает плакать.

Джордж

Я уходил по утрам, оставляя в номере жуткий бардак – смятые простыни и одеяла, разбросанную по полу одежду и полотенца. А вечером возвращался из больницы, от Роберта, и меня уже ждал идеальный порядок. Кровать заправлена, на комоде ровная стопка одежды. Даже тюбик с зубной пастой завинчен, а бритва и расческа аккуратно лежат на полотенце рядом с умывальником. Вообще-то я и сам люблю порядок, но в ту пору мне было не до уборки. Я совсем распустился и потерял контроль над всем – над здоровьем жены и сына, над собственным бизнесом. А здесь, в этой крошечной новоанглийской гостинице, мои проблемы решал кто-то другой. Кем-то другим была Лидия. Первые две недели мы с ней не пересекались. Но я чувствовал ее присутствие; открывая вечером дверь в номер, я предвкушал, как увижу идеальную чистоту и порядок, втяну цитрусовый аромат полироли, и в те дни только это и приносило мне хоть какое-то облегчение.

Роберт пролежал в коме три дня. Он вдохнул собственные рвотные массы, когда был в отключке, и врачи думают, что его мозг страдал от гипоксии на протяжении трех часов – пока Роберта не обнаружили полицейские. Все трое суток я сидел у кровати сына. Знаю, это прозвучит странно и жутко, но сейчас я даже скучаю по тем часам, проведенным наедине с ним. Еще никогда мне не была так ясна моя роль, моя задача. Я должен быть рядом, вот и все. Больше от меня ничего не требуется. Я рассказывал ему о маме и сестрах, о наших собаках и безобразном доме, что строят в лесу напротив нашего – на том самом месте, где он любил играть в детстве. Я держал его за руку, чего не делал ни прежде, ни потом. Порой я гадаю, не таков ли удел всех отцов. Для меня по крайней мере отцовство оказалось непростым делом, вечным хождением по тонкой грани между чрезмерной строгостью и мягкостью. Я ведь так и не вошел во вкус. Совсем не то с дочками – с ними легко быть рядом, их легко любить. Правила игры всегда понятны и очевидны. Роберт никогда не увлекался спортом. Быть может, в самом раннем его детстве, когда закладывается это увлечение, я был слишком занят работой, Кей и девочками, чтобы выйти с ним во двор и побросать мяч. Он обожал мудреный фантазийный мир «Драконов и подземелий», эти самодельные книжки, и ему нравился Тим, но никаких общих интересов у нас не было. Пока Кей была жива, она нередко говорила, что он не обязан интересоваться мной и моей жизнью, это я обязан интересоваться им. Если она была права – полагаю, так и есть, – то я свой долг не выполнил. Провалился с треском. К тому времени, когда он уехал в «Харкнесс», я был совершенно уверен, что Роберту гораздо лучше живется без моего вмешательства, что он самодостаточен и без труда займет свою нишу в частной школе и университете, даже не имея отца, который разбирается в «Драконах и подземельях», и навыков игры в баскетбол. Теперь-то я вижу, что думал только о себе.

После выхода из комы Роберт провел в реанимации еще десять дней. Он был в сознании, но плохо соображал и еще хуже говорил. В первые три дня я сидел рядом, но за руку его больше не держал. Больше всего мне запомнилось, как я смотрел на свои пальцы и медлил. Роберт только очнулся и был очень напуган, не мог произнести даже самых элементарных слов, а я так и не взял его за руку. Теперь я поступил бы иначе. Да я бы многое сделал иначе, будь на то моя воля. Из-за чего я вообще ломал голову, в чем сомневался? Ответ: во всем. Больно это признавать, но, глядя на себя тогдашнего, я вижу нервного болвана, который мучается и грызет себя по поводу любого выбора, даже самого незначительного – и притом всегда делает неправильный. Почему понимание приходит к людям лишь много лет спустя? Я примирился почти со всеми своими ошибками, но время от времени в голове всплывает какое-нибудь воспоминание – и ставит меня в тупик. Зачем я не окружал сына любовью и вниманием, зачем не обнимал изо всех сил, зачем позволил ему сбежать в частную школу – лишь бы одним беспокойством в моей жизни стало меньше? От этих сожалений не уйти. Когда такие мысли появляются, я просто живу с ними, потому что сделать тут ничего нельзя. А потом они постепенно уходят сами.

После реанимации Роберта перевели на отделение восстановительной медицины, где врачи надеялись вернуть ему способности к речи, критическому мышлению и самостоятельному хождению. Да, его мозг поврежден, говорили они, но при должном усердии он сможет полностью восстановиться, и физически, и умственно. Там Роберта лечили почти целый месяц, и за тот месяц я летал домой лишь раз или два: все время проводил в мотеле, приходя к сыну на завтрак и на ужин. Врачи хотели, чтобы он сосредоточился на упражнениях и занятиях, поэтому я держался в стороне, работал удаленно из гостиничного номера и разговаривал по телефону с дочками, Кей, мамой и сестрой, которые сидели с детьми и по очереди возили мою жену на химию. Кей задавала вопросы о состоянии Роберта, но все мои вопросы о ее самочувствии оставались без ответа. Она старалась говорить весело и непринужденно, однако с каждым звонком ее голос звучал все слабее.