Читать книгу "История рыцарства во Франции. Этикет, турниры, поединки - Гюстав Коэн"

Затем он дает ему легкую пощечину со словами: «Пробудись от злого сна и бди в вере Христовой, храня добрую славу. Амен».

Тогда благородные, присутствующие на церемонии, передают ему шпоры, там, где это полагается по обычаю, и поют: «Ты, чья красота блещет среди сынов человеческих, будь опоясан этим мечом у бедра, о могущественный».

Молитва: «Вечный Господь всемогущий, раба Твоего Н., присутствующего здесь и опоясанного этим славным мечом, благослови и окажи ему Твою небесную помощь, когда будет он защищать добродетель Твоей правоты, дабы никогда в этой жизни не коснулись его беды войны. Во имя Иисуса Христа».

Наконец ему вручают штандарт, там, где это полагается по обычаю. Благословение этого штандарта вы найдете ниже, где говорится о благословении оружия[22].

С этим штандартом новый рыцарь проедет через город среди криков толпы, а на первом же турнире он под ним продемонстрирует свою доблесть.

Глава 21

АНТИРЫЦАРЬ

Я придумал это слово для обозначения не противника рыцаря, а плохого рыцаря, подобно тому, как Антихриста противопоставляют Христу. Плохой рыцарь появляется в литературе раньше, и, чтобы частично исправить совершенные им насилия и жестокости, возникает – в первую очередь под влиянием церкви – образ идеального рыцаря, высшим совершенством которого является Галаад. И тот и другой фигурируют как в героическом эпосе и романе, так и в истории. И те и другие храбры, но плохой рыцарь использует свою храбрость себе на благо и другим во зло, а хороший – на благо людям.

Во второй половине XII века Бертран де Борн без стеснения поет на провансальском языке: «Трубы, барабаны, знамена и флажки, штандарты, белые и черные кони – вот что мы скоро увидим. Хорошее будет времечко, потому что мы захватим добро у тех, кому оно принадлежит, и по дорогам не пройдут ни вьючные животные – днем, в полной безопасности, ни ничего не опасающийся горожанин, ни купец, направляющийся во Францию; и тот будет богат, кто захватит много добычи».

Вот что думает и говорит талантливый трубадур, который одновременно является и вавассером – мелким дворянчиком. Он цинично предлагает себя графу де Пуатье: «Я могу вам помочь. У меня уже есть щит на шее и шлем на голове… Однако как мне снарядиться в поход без денег?»

Перспектива захватить добычу в виде людей (которых затем выпустить за выкуп) и вещей играет большую роль в мотивации рыцаря. Не надо видеть в отпускании пленного за выкуп акт милосердия, ибо применяется оно лишь к владельцам замков и фьефов – единственных, кто был способен заплатить за свою свободу звонкой монетой, но не в отношении всех прочих, которых попросту хладнокровно убивали. «Не бывает настоящей войны без огня и крови», – опять искренне заявляет Бертран де Борн. От необходимых реквизиций один шаг до эксцессов, мародерства, опустошения дворов и грабежа купеческих караванов. Сколько руин усеивали холмы на берегах Рейна, в которых находили приют лишь стервятники. Гийом ле Марешаль[23]отдал дань этому занятию. Состояние войны для рыцаря куда предпочтительнее мира, который проповедуют торгаши, простолюдины и церковники, озабоченные тем, чтобы умножить дни, выделенные для Божьего перемирия.

Если Кретьен де Труа в первую очередь стремился показать нам реальный образ идеального рыцаря, то и изображаемые им противники этого рыцаря, если только это не неверные, черти, гиганты или инфернальные типы вроде Мелеаганта, тоже совершенно реальны. Таковы те, кто вступают в бой с Эреком и подло атакуют его втроем или впятером против одного, или те, кто начинают ухаживать за Энидой или пытаются ее изнасиловать.

Но у нас есть милое фабльо начала XIII века, «Нечестивый рыцарь», которое вообще-то является благочестивой историей о злом рыцаре, который мог бы служить образцом для всех прочих рыцарей того же типа, хотя не всех их ждал назидательный финал, который автор уготовил своему персонажу.

Между Нормандией и Бретанью, на берегу моря, в своем неприступном замке жил высокородный человек, не боявшийся ни короля, ни графа, прекрасный телом и лицом, богатый имуществом и родством, но, несмотря на свою красоту, вероломный, тщеславный, лживый предатель, не чтящий Бога и не уважающий людей. Он опустошал земли вокруг своего замка и обижал людей, убивая паломников на дорогах и грабя купцов, не щадя ни священников, ни монахов, ни монашек, ни дам, ни девиц, ни вдов. И неизвестно, сколько человек он погубил.

Он счел бы себя обесчещенным, если бы ему предложили жениться, и ел мясо даже по пятницам. Он не слушал ни мессу, ни проповеди и презирал благородных людей. Так он прожил тридцать лет, но однажды, в святую пятницу, он приказал подать ему на ужин дичь. Слуги все опечалились, а его рыцари порекомендовали ему выдержать пост, приличествующий этому дню, когда даже дети каются в грехах.

Единственное, в чем им удалось его убедить, это съездить с ними в лес, где святой отшельник исповедовал кающихся в грехах, да и то согласился он при условии, что не станет каяться вместе с ними, ибо он больше любил внушать страх, нежели унижаться. Приехав к отшельнику, они вновь стали умолять его облегчить свою душу покаянием, как и они.

Опираясь на свой посох, дряхлый отшельник в свою очередь умоляет его подумать о Боге (стихи 223–228):

«Сойдите с коня, дорогой сеньор,

Поскольку вы рыцарь.

У вас должно быть благородное сердце.

Я священник и прошу вас

Ради Того, кто принял смерть на кресте,

Чтобы спасти нас,

Пройти и поговорить со мной».

«Поговорить? А чего ради мне с вами разговаривать? – отвечает одержимый. – Я спешу покинуть вас и ваш дом». Однако, под новым напором просьб, он соглашается войти в часовню при условии, что ему не придется раздавать милостыню и выслушивать молитвы. Отшельник настаивает, чтобы он исповедался ему в своих грехах. Побежденный такой настойчивостью, тот рассказывает ему все. В качестве епитимьи отшельник предлагает ему поститься каждую пятницу в течение семи лет, или ходить год босым, или каждое утро заниматься самобичеванием, или предпринять паломничество в Святую землю. Все это рыцарь отвергает. Пусть он хотя бы прочтет, преклонив колени, «Отче наш» и «Богородице». Новый отказ (стихи 407–416).