Читать книгу "Ночь огня - Эрик-Эмманюэль Шмитт"

Кто был прав?

Никто…

Каждый путешественник отвечает на невнятный зов заботы, которая его гложет.

Так, Жерар провел много времени в восстановленном Ассекремском ските. О чем он думал? Я начал понимать, что он во многом близок к кочевнику: в Париже он был как будто проездом в своей спартанской квартире возле Одеона – оранжевое ковровое покрытие без мебели, кроме письменного стола и кровати, – где вещи спали в картонных коробках; то на съемках, то в турне, он носил два-три практичных костюма и не дорожил никакими материальными благами. Братские узы, которые этот атеист завязал с Шарлем де Фуко, были иного порядка.

Сеголен много часов общалась с конгрегацией Малых братьев Иисуса.[14]Этим утром вспыхнула ссора между ней и Жан-Пьером, астрономом. Он, не удержавшись, принялся поносить монахов, и она набросилась на него тигрицей. Я слушал их спор, не вмешиваясь… Странно, ведь после моей ночи я должен был встать на сторону верующей против воинствующего атеиста. Но я не чувствовал близости ни к одному из них: они цеплялись за простые решения – верить, не верить, – выказывая подозрительную склонность к категоричным суждениям. Им обоим были чужды тернистый путь, сомнения, альтернативы. Утверждая свой выбор, они не хотели мыслить, скорее, покончить с мыслью. Они желали только одного: избавиться от вопросов. Дыхание смерти заледенило их души.

Абайгур оживленно беседовал со своими друзьями, и я, воспользовавшись моментом, добрался до его дорожного мешка и быстрым движением сунул туда часы, которыми он так восхищался. Он найдет их после моего отъезда, и я, мысленно попросив прощения у деда, заверил его, что уж туарег-то будет заводить пружину каждый день после утренней молитвы.

– О-ля-ля, что с моими пальцами… Кошмар, да и только… Никогда такого не видел…

Марк и Мартина, те, что так страшились Сахары неделю назад, врачевали друг другу натертые ноги. В их глазах экспедиция сводилась к череде препятствий, которые они преодолевали, утыкаясь носом в каждую трудность, и не более того. Испытания не изменили их. На память они увозили с собой фотографии, волдыри и солнечные ожоги. В пустыне соединились для них все условия скуки: одиночество, исчезновение всего живого, монотонность, скудость, тишина. Они, не стыдясь, заявляли, что счастливы вернуться в свой мир. Их радовала не пустыня, а факт, что они вошли в нее и вышли прежними. Оба были вполне собой довольны.

– Где же они, эти джипы? – воскликнула Мартина.

– Что это такое, – подхватил ее муж, – встречаться среди пустыни? Все равно что нигде! Водители вправду знают место, день, час?

– Замолчи, я беспокоюсь!

Они играючи пугали друг друга. Всю экспедицию они постоянно предвидели худшее. Хотя их прогнозы никогда не оправдывались, они множили свои тревоги; поэтому, когда проблемы решались, не испытывали радости, разве что облегчение.

– И правда, что-то долго их нет, этих джипов…

Эти двое опасались, что машины не приедут, я же боялся, что они появятся.

Перспектива покинуть Ахаггар делала меня особенно уязвимым. По мере того как шло время и гора Тахат удалялась, я все более критическим взглядом смотрел на мою звездную ночь… Не слишком ли я увлекся? Не истолковал ли на мистико-религиозный лад явления чисто соматические? Жажда, голод, переутомление изнурили мое тело, и начался бред. А это абсолютное блаженство, так запомнившееся мне, – не была ли то работа моего гипоталамуса, выделившего эндорфины? Эта «вера», которую я прозрел в себе, – быть может, просто духовная оболочка работы нервной системы, химических процессов, позволивших мне справиться с ужасом и усталостью?

Материалистические объяснения моей мистической ночи всплывали в мозгу – все более многочисленные, подробные, убойные. Мне легко было их находить, ведь на то я и философ. Если я ничего не сказал, вернувшись с Тахата, то не из стыдливости и не от нехватки слов, а потому, что разумная часть меня догадывалась, что мой рассказ будет откровенно смешон.

И все же…

Когда скептическая компонента моего мозга умолкала, я вновь ощущал радость, покой и блаженство.

Что же останется, после того как я покину пустыню? Выдержит ли мое откровение бремя лет? Не деградирует ли моя вера, когда я пересеку границу?

– Вот и джипы!

Марк и Мартина ликовали. Все поднялись и потащили свои рюкзаки к машинам.

Абайгур встал передо мной. Мы бесконечно долго смотрели друг на друга и молчали. Мы знали, что больше никогда не увидимся.

Он улыбнулся. И я улыбнулся в ответ.

В этом прощании, несмотря на волнение, увлажнившее наши глаза, радость перевешивала горе: мы расставались, и это было больно, но сильнее было счастье оттого, что мы узнали друг друга.

Он положил руку мне на плечо, посмотрел своими светлыми глазами и, хоть я до сих пор не знаю, было ли это сказано, или я услышал непроизнесенные слова, дал мне свой последний совет жителя Сахары:

– Не забудь незабываемое.

Эпилог

Двадцать пять лет прошло между экспедицией в Сахару и моим рассказом о ней сегодня.

Моя вера пережила и смену обстановки, и бег времени; она лишь росла; тонкая струйка среди пустыни расширилась до размеров полноводной реки. Такова, по обыкновению, судьба истоков…

Я долго хранил эту веру в тайне. Она потихоньку изменяла меня. По мере того как она прокладывала свое русло, мое мировосприятие обогащалось: я читал книги, развивающие духовность, как восточные, так и западные, я входил в сад религий через потайную дверцу, незаметную в глубине, дверцу поэтов-мистиков, этих ничейных людей, далеких от догм и уставов, которые чувствуют, а не предписывают. К гуманистическому взгляду на верования разных народов прибавилось внутреннее пламя, то, что я делил с людьми всех эпох и всех широт. Завязывались братские узы. Мир рос.

По возвращении из Ахаггара зачаточный писатель, дремавший во мне с детства, сел за стол, чтобы занести на бумагу живущие в нем истории. Я родился дважды: в первый раз в Лионе в 1960-м, во второй – в Сахаре в 1989-м.

С тех пор романы, пьесы, новеллы, сказки шли чередой из-под моего пера под небом безмятежности, порой с трудом, чаще легко, всегда со страстью. Вдохновенная ночь подарила мне гармонию; мои тело, сердце и разум звучали в унисон, а не тянули каждый в свою сторону. Этот опыт дал мне прежде всего цель. Талант остается тщетным, если служит только себе самому, не имея иной задачи, чем добиться признания, восхищения или аплодисментов; истинный талант должен передавать ценности, которые выше его и его возвышают. Если я смог стать однажды ночью вместилищем откровения, то имел в собственных глазах право высказаться.