Читать книгу "Лик избавителя - Наталия Ломовская"

– Люся, – закричала Стася, и, услышав этот голос, звучавший для нее издалека, с самого края земли, Люся открыла глаза.

– Детка моя, Стаська… Сердце что-то… Но люди уже помогли, уже вызвали…

– «Скорая» едет, – подсказал Стасе кто-то сердобольный. – Все хорошо, все будет хорошо…

Но хорошо уже ничего не будет. Люсю погрузили в старую, разбитую машину, и Стасю мрачные санитары усадили рядом с ней. На выбоинах машину трясло, Люся стонала, и Стасю охватывал уже не страх, а настоящий ужас. Если уж Люся не может, не хочет сдержать стона… Тогда дело совсем плохо!

Люсю положили в реанимацию, Стасе позволили остаться с ней, и это тоже плохо – если врачи не гонят взашей, не отмахиваются: «Да успокойтесь, идите домой, без вас обойдемся!» – грозный это признак. Стасе принесли обтянутый холодным дерматином стул, на нем она и скоротала ночь. А когда зябкий рассвет заглянул в окно, Люся пришла в себя.

Она вздрогнула, как будто ее окликнули, и шустро села на своем неуютном больничном ложе. Не обращая внимания на Стасю, она начала приводить в порядок прическу. Замерев, Стася наблюдала, как тонкие пальцы Люси прибирают и подкручивают рассыпавшиеся пряди, перетыкают с места на место шпильки – привычным, до автоматизма утвержденным жестом. Шпильки серебряные, старинные, на концах у них крошечные жемчужинки. Люся купила их в Париже, на блошином рынке Ванв. Кажется, многие из них потерялись, когда Люся упала на улице…

Люся откинула одеяло и встала. Стася тоже вскочила – немедленно уложить обратно, ведь это инфаркт, ей ни в коем случае нельзя подниматься! Но Люся отвела левую руку назад, в сторону внучки, и та осталась сидеть на стуле. Люся по-прежнему не смотрела на нее, она смотрела прямо перед собой, и только тогда Стася тоже догадалась посмотреть в ту сторону.

Стены, выкрашенной масляной краской в горчично-коричневый цвет, больше не было. А там, где положено быть больничному коридору, скверу, улице и всему ежащемуся в предрассветном ознобе Петербургу, раскинулся бескрайний океан, синий-синий. Волны с белыми барашками бьются в белый песчаный берег, слышен слитный гул океана, плеск волн, радостные крики чаек… А по белому песку, по самой кромке прибоя, идет высокий человек и улыбается. Его ноги по щиколотку увязают в песке. И Люся идет ему навстречу. С каждым шагом она молодеет, и на песок из больничной палаты ступает уже совсем юная женщина – ее глаза блестят, ее губы похожи на красный цветок, и на них трепещет, как бабочка, улыбка счастья…

– Не уходи, – прошептала Стася.

Ее молодая бабушка обернулась. С неохотой, надо заметить.

– Я все сделала для тебя, принцесса, – сказала она без упрека, но Стасе, как всегда, слышится упрек в ее словах. – Ты увидишь, потом. Я все сделала, что могла, а теперь мне пора. Оревуар, принцесса. До встречи, до нескорой встречи!

Слезы застилают Стасе глаза, а когда она перемаргивает, то нет уже ни океана, ни белого берега. Она лежит щекой на собственном локте, рука затекла. Горчичного цвета стена на своем месте, и нет оснований сомневаться в ее вещественности – вот и трещинки в краске, и приставшие щетинки от прошедшейся здесь когда-то кисти. Стася все еще слышит гул океана – словно к ее уху поднесли огромную раковину, и соленые брызги тают на ее губах.

Люся лежит навзничь, ее глаза открыты, и в каждом отражается по крошечному, ярко-красному солнечному диску.

Она вернулась домой одна. В квартире еще осталась на донышке Люсина жизнь – стоит неразобранный чемодан и на полочке в прихожей лежит тюбик губной помады, которой она подкрашивалась, уходя в магазин. Кефирчик на этот раз встретил Стасю без криков и прыжков, ползал по паркету на животе, смотрел горестно. Неужели что-то понял – сейчас, когда сама Стася еще ничего не поняла?

Вдруг в дверь позвонили, и Стася побежала открывать, ослепленная лучом безумной надежды. Что, если Люся не умерла, если она сама пришла из больницы домой, а ключей-то у нее нет? Что, если вообще ничего этого не было – рассыпавшихся яблок, «Скорой», ночи в больнице, а Люся просто только что ушла в магазин и теперь вернулась с полными сумками. С румяными яблоками, с солнечным медом, с горячим хлебом, с сыром и красным вином.

Но это, конечно же, не Люся. Это участковый. Его Стася побаивалась. Он был всегда угрюм. Лицо у него серое, с желтыми подпалинами. Про него говорили, что он служил в «горячей точке», дважды был ранен, что у него не в порядке с печенью и с нервами. Одно время он зачастил в гости к Люсе и Стасе – спрашивал, все ли в порядке? Не беспокоит ли кто? Это когда в заброшенной дворницкой стали собираться мутноглазые мальчишки. Участковый подолгу пил чай. Руки у него сильно дрожали. Стася всегда пряталась в своей комнате. Потом он перестал ходить и, говорили, женился.

Стася впустила его и снова принялась плакать. Теперь некому сказать ей: «Успокойся», некому посоветовать: «Накапай валерьянки». Участковый стал ее успокаивать, как умел – достал из кармана носовой платок в клеточку и сильно вытер ей лицо, будто маленькой. От платка пахло утюгом и табачной крошкой.

– Да слышал, слышал уже, – кивнул он, когда Стася попыталась что-то объяснить. – Хахаль обчистил, так? Во-от, вышла бы за меня, горя б не знала.

Стася посмотрела на него непонимающе.

– А чего ж ты думала, зря я к вам тогда ходил? Да чего уж, дело прошлое, я не в обиде. Вот что, сейчас люди приедут, ты давай бери себя в руки. А где Людмила Николаевна? А? Да ты чего воешь-то, толком расскажи!

Приехали люди, ходили по всей квартире, все трогали, задавали Стасе вопросы, писали какие-то бумаги на уголке обеденного стола. Скатерть отбросили, она свисала, как знамя побежденного войска. Потом Стасе показывали фотографии мужчин, доставая из плотных желтых конвертов. В седьмом или восьмом лежала фотография Юрия. На ней он с красивой длинноволосой женщиной.

– Юрочка Тесак, – сказал тот, кто держал конверт. – Неужели своим настоящим именем назвался? В Париж, значит, съездили? Повезло же вам, барышня, да! Чистая удача!

– Повезло? – вскрикнула Стася. Она хотела объяснить этому жестокому человеку, что Люся умерла, что ее никто больше не вернет, и все из-за Юрочки! Как он там его назвал?

Но человек случайно – да полно, случайно ли? – встряхнул конверт, из него посыпались снимки, много. Все кинулись их собирать, и Стася тоже, но снимки у нее отобрали, и она краем глаза, вот только мельком… Что это? Мертвая женщина в кружевной сорочке… Длинные каштановые волосы разметались по красному ковру. Нет, это не ковер, это кровь. Много крови – на полу, на стенах… Господи, что это, ведь нельзя так перерезать горло, чтобы из него какие-то кровавые трубки, жилы, лоскутья…

– Нашатыря ей, – раздалось над ее головой. – Сейчас грохнется. Какой идиот показал ей это?

Похороны Стасина память милосердно не фиксировала. Пришли товарищи и ученики Люси, ее «девчата», все организовали, обо всем похлопотали. Стасю утешали, временами кто-то из «девчат» плакал у нее на плече, и тогда утешала уже она. В общем, Стася даже рада, когда все утомительное мероприятие наконец закончилось. Ведь она-то знала, что ни венки, ни панихида, ни прощальные речи – ничто из перечисленного не имеет отношения к Люсе. Это не она будет спать вечным сном под тяжелым надгробием с мраморной Терпсихорой, в земле Большеохтинского кладбища. Она ушла жить на океанский берег, ушла туда, где ее терпеливо ждали много лет подряд. А Стася осталась.