Читать книгу "Путем дикого гуся - Мариуш Вильк"

В связи с канадскими долларами Кшись рассказал нам о сценке, разыгравшейся с ним в Польше в 1994 году. На рассвете, слегка подвыпивший, он возвращался откуда-то на такси. По дороге болтали с таксистом о Канаде, тот спросил, есть ли у Каспшика при себе канадские деньги — хотел посмотреть, потому что никогда в жизни в руках не держал. Кшись показал ему «пятерку» с зимородком, «десятку» с рыболовом и пятьдесят долларов со снежной совой. Таксист посмотрел и шепнул:

— Боже, какая прекрасная страна эта Канада, зверюшки на деньгах, а у нас сплошные политические морды, и номинал к тому же — куча нулей, стыд и позор. — После чего добавил: — Вы будьте внимательны, потому что легко ошибиться: мудаки в очках имеют четыре нуля, а без очков — пять. — Или наоборот, сегодня уж и не вспомнить…

A «junk» означает «отбросы», «помойка», «барахло». Чем больше мусора в сегодняшнем мире, утверждает Лукаш, тем большее презрения в этом слове. Когда-то слово «junk» относилось только к использованным корабельным канатам, в современном английском эпохи потребительства слово делает оглушительную карьеру, обобщенно-презрительно называя любое старье. То есть это то, что вышло или выходит из употребления! Поэтому водитель старой машины, попав в ДТП, наверняка услышит: «Get the fuck away with this junk».

— Оглядись, братишка, взгляни на этот кемпинг. По-английски это «junk yard», замусоренный двор. Обычный вид провинциального канадского двора.

Вчера вечером, когда мы подъезжали к «Фэмили Парк», у меня было ощущение, что мы снова перепутали дорогу и вместо кемпинга попали на автомобильное кладбище. Лишь подъехав ближе, я разглядел среди ржавеющего металлолома несколько разноцветных палаток. Кемпинг «Фэмили Парк» на лысом продуваемом пятачке напоминал взлетную полосу заброшенного аэродрома, по которому гулял лишь пронизывающий ветер, теребя дверцы розового сортира.

Мы чудовищно устали, на зубах скрипела гравиевая пыль — деваться было некуда. Улыбка Дженнифер Макдоналд — словно лучик солнца, внезапно выглянувшего из-за туч, — осветила ситуацию. Ирландка пообещала нам теплую воду и дрова для костра. Да и розовый сортир оказался вполне уютным, внутри имелся крючок! На крышке унитаза лежала книжка о разведении марихуаны, нескольких страниц не хватало — видимо, кто-то скрутил косячок.

Да… сортир… Вот где время не подгоняет. Единственное место, где можно показать времени задницу. Поэтому я и люблю сортиры — как настоящие, так и прозаические, позволяющие опорожниться от мыслей, — что-то вроде остановки, мгновение раздумий в дороге. Момент вечности.

Граффити подтеков на дверцах розового сортира «Фэмили Парк» заставили меня задуматься над целью дальнейшего протаптывания этой тропы, которая — в сущности — не слишком отличается от размытых следов дождя на досках. В серой волнистой линии слева можно разглядеть терриконы Фермона, ржавый зигзаг справа принять за Пекан (приток Муази), который мы вчера несколько раз пересекали, поражаясь его железистой красноте. В моем блокноте, кроме электростанции Маник, до самого Лабрадор-Сити нет ничего. Ага, еще фотка грузовика в Фермоне. Лукаш снял меня у колеса. Голова на уровне оси. И все.

Ну а что еще о Фермоне написать, если мы пронеслись по нему, словно заяц по меже? Можно, конечно, раскопать что-нибудь в интернете — сколько тут живет народу, сколько выплавляют железа, когда основано поселение, — но зачем, если каждый, кого это заинтересует, сам способен кликнуть «мышкой». Умножение информации во времена интернета не имеет смысла, она сама размножается, как кролик, в эпоху интернета смысл имеет исключительно личное переживание мира. Вот если бы пожить какое-то время в этом поселке металлургов, познакомиться с людьми, ощутить в жилах ритм их жизни и рассказать своими словами их повести — да, тогда можно было бы соткать из Фермона кусок прозы нон-фикшн. Но при нашей скорости из Фермона не удастся выкроить даже абзац. Кто-то возмутится: мол, надо было остановиться и поболтать с первым попавшимся аборигеном — вдруг бы сказал что-нибудь интересное, или хоть собак на главной площади сосчитать — глядишь, какой-нибудь сюжетец и вылепился бы. Ведь многие путешественники именно так и «протаптывают» свои путевые книжки.

К сожалению, в этом путешествии я не могу замедлить шаг. Вот спутники уже зовут меня, так и не дав прояснить цель тропы: пора сниматься с места и двигаться дальше. А как хочется задержаться здесь хотя бы до конца туристического сезона, да и с рыжей Дженни познакомиться поближе — с ней стоило бы согрешить. А что труба в ванной сорвана и прилеплена пластырем — в моем возрасте на это не обращаешь внимания.

Лабрадор-Сити — примерно мой ровесник. Но если в человеческой жизни шестой десяток — начало конца, то для города это возраст младенческий. Впрочем, разве это город? Одно название… А так больше похоже на временное поселение — сегодня есть, завтра нет… тут большинство таких. Вчера мы проезжали через Ганьон, а точнее, через то, что от него осталось, — не догадаешься, что это был город. В какой-то момент, примерно в двухстах милях от электростанции, мы выскочили с гравия на асфальт, увидели еще несколько асфальтовых щупалец-ответвлений, но не успели удивиться, как опять пошел гравий. Потом Кшись объяснил, что в 1960 году там основали город и «Квебек Картье майнинг компани» начала добывать железную руду. В середине 1980-х годов руду выбрали полностью, шахту закрыли, а сам Ганьон ликвидировали. Якобы в земле остались канализационные устройства вместе с водостоками. А сверху все поросло травой, серебристым мхом и черными елями, так что кабы не остатки асфальта, никто бы не догадался, что несколько десятков лет назад там был город не хуже Лабрадор-Сити.

Интересно, когда и тут все зарастет травой и мхом? — думал я, разглядывая в окошко этот занюханный городишко. Мы осматривали его, не выходя из машины, только немного притормозили, потому что смотреть было нечего. Несколько десятков асфальтированных улиц без тротуаров (пешком здесь не ходят), дома без фундаментов — сразу видно, что тот, кто их строил, не собирался пускать здесь корни… по дороге я насчитал два больших торговых центра и четыре храма разных вероисповедований, шесть баров и ни одного книжного магазина, один теннисный корт, один кегельбан и один искусственный каток на ремонте. На углу Картье-авеню и Кабот-стрит — два карибу. Стоят на задних ногах, опираясь передними о холмик железной руды, сверху сидит снежная сова, а внизу надпись «Kammistusset», что на языке индейцев наскапи означает «земля твердой работы». Это герб города на огромном рекламном щите. Вокруг буковки: «The iron ore capital of Canada»[100].

Кстати, я все чаще ловлю себя на мысли, что здесь не за что ухватиться. Нет ничего, за что можно было бы зацепиться словом. Ну никак!

В краеведческом музее самое большое впечатление произвела на меня Мелани Малой. Звериная переносица и большие желтые зубы. Лукаш заметил, что смех у нее такой, будто кобыла ржет. Наверное, нечасто Мелани доводилось видеть чудаков вроде нас. Мало того что опускаемся перед стендами на корточки и что-то записываем, так еще принимаемся расспрашивать о всяких странных вещах, едва она, заинтригованная нашим поведением, заглядывает в зал. Каждый раз она разражалась гомерическим — почти раблезианским! — смехом, который еще долго отдавался эхом.