Читать книгу "Первая жена - Франсуаза Шандернагор"

Унижения. Впрочем, их мне хватало с первого дня нашей совместной жизни, но я была терпелива и терпела, я терпела унижения. «Как смириться с тем, что становишься посмешищем?» — вопрошали древнегреческие царицы. Все дело во времени: посмешищем я никак не могу стать, потому что я была той, кто смеялся над другими первой и над собой тоже — мы были молоды, современны, — не должны ли мы при любых обстоятельствах сохранять чувство юмора? Весело учиться делиться? Невинность семидесятых. «В прошлом году я убил свою ревность, — пел Ив Симон, — я люблю тебя и, значит, не считаю себя хозяином твоей жизни…» Я тоже не присваивала ничего, ничего не требовала, я жила с закрытыми глазами, с распахнутыми объятьями, я исповедовала «общую теорию относительности».

Единственно, что меня тем не менее удивляло в мужчине, которого я любила, была его способность то и дело отодвигать границы дозволенного, сводить к нулю область запрета — область, куда имели доступ лишь избранные, область священного. Мы были женаты, как сейчас помню, всего три-четыре года; конечно, у него были интрижки на стороне, я относилась к ним, как он того требовал, — с улыбкой. Итак, его «проходные» блондинки вызывали у меня улыбку, и так продолжалось до тех пор, пока не появилась некая Анн. Однажды, когда я вернулась с семинара, Франси заявил:

— К нам приходила Анн. (Почему, Господи? Она не замужем, у нее была собственная квартира… Да и гостиницы существуют на этот случай!) Ну так вот, она пришла, и, честно говоря, мне было неприятно: она сказала, что у нас не очень прибрано и квартира запущена. Особенно наша комната. Простыни плохо подрублены, а твой ночной столик весь в пыли…

На нашей супружеской постели? Как он посмел? Что толку, что я пережила «революцию 68-го», что я считала себя свободной, никогда я не могла себе представить — о, доверчивость юности! — что мой муж может уложить в мою постель, в нашу постель, в «супружескую постель», в святая святых, в дарохранительницу, другую женщину! Но я, как и полагалось, сумела сохранить лицо, услышав эту новость:

— У меня пыльно? Раз Анн располагает моим мужем и моей постелью, то в следующий раз она может располагать и моей пыльной тряпкой. Я ее на это благословляю.

Хороший ход, особенно для того, кто всегда задним умом крепок! Я считала, что выиграла, я одержала верх над собой и над ней. Но на самом деле победителем был он: именно тогда ему удалось заставить меня принять неприемлемое, свести все к ничего не значащему эпизоду то применение, которое он нашел нашей постели, которой предстояло повидать еще немало…

Впрочем, иногда я лишась и такого утешения, что, мол, сохраняется видимость приличий. Мне доводилось переживать и такие унижения, на которые ничего не можешь ответить, и такие, когда от изумления немеешь. Так случилось однажды, когда он был в деловой поездке: друзья пригласили нас в кино; прежде чем принять приглашения, я позвонила его секретарше:

— В каком часу муж возвращается завтра из Нью-Йорка?

— Но, мадам, он вернулся позавчера!

Или в другой раз: новый консьерж в доме в Ла Боль, где у моих родителей была однокомнатная квартира, никак не может взять в толк:

— Разве вы госпожа Келли? — с изумлением разглядывает он меня.

— Ну конечно!

— Значит, господин Келли женился снова? Нет? Ах, мадам, извините, я ничего не говорил…

Шофер, секретарша, консьержи, прислуга — все эти люди, в конце концов, были в курсе дела; я ходила по минному полю, я сколько угодно могла следить за тем, куда поставить ногу, изощряться в осторожности, делать вид, что меня нет, притворяться равнодушной, я сколько угодно могла врать, чтобы скрывать его неблаговидные поступки, все заканчивалось тем, что я задавала неуместный вопрос или отвечала невпопад, — я совершала неловкость, и этот неосторожный поступок тут же служил детонатором для мины, заложенной рядом со мной в незапамятные времена… Правда была как пощечина. Ну и по заслугам!

Но хуже всего было то, что, если неделю спустя Франси заявлял, что ведет свою крестницу в парк Астерикс, я верила! Мое доверие восставало из пепла. Финансист, которому я вверила свою жизнь, располагал в моем сердце «credit revolving», — капитал из моих надежд и доверия на его счету постоянно возобновлялся. Ни одна из сердечных ран не была для меня последней… И если вдруг я неожиданно начинала что-то говорить, он заставлял меня замолчать, взывая то к моим чувствам, то к разуму:

— Послушай, Кату, ну что это за суеверия? Постель — это просто постель. Где логика? Только на нашей постели можно поместиться вдвоем у нас в доме. Как ты представляешь меня с крупнокалиберной девицей в детской кроватке? Ну, малышка Катя, поцелуй меня! «Це твоему лю му, который тебя тоже оч лю». Ну, «це», обманщица! Ну, поцелуемся и — мир. Ну, видишь, родная, ну что за проблемы?..

Или в следующий раз:

— Квартира твоих родителей? Нашла из-за чего волноваться: Лор начала заниматься живописью, ей хотелось пописать волны… Да, конечно, волны есть не только в Ла Боль. Но там нет ни расходов на гостиницу, ни налогов, это самые дешевые волны, которые только можно найти на рынке! А я сейчас из-за налогов несколько стеснен, ну, а раз у меня был ключ… Что твои родители? Твои родители или мои родители — какая разница? Главное, что я тебя люблю, сердце мое. А я тебя люблю, Кату, я люблю тебя, люблю, люблю. И в тот же вечер — цветы, духи, кольцо: «Но Катрина лучше всех…»

Я была смешна. Положение мое было и смешно, и трагично: из этой Истории можно сделать все что угодно, хоть оперу-буфф, хоть «Гибель Дидоны» Перселла. Мне очень повезло, что он меня бросил: как бы там ни было, «брошенка» — персонаж менее комичный, чем та, которую постоянно обманывают.

Существует и еще одно заблуждение: мне кажется, у нас недооценены рогоносцы: их почему-то считают людьми докучливыми, но они всегда и всем необходимы, они даже жизненно необходимы для счастья семейной пары, той пары, которая живет в адюльтере. Именно рогоносец придает этому союзу прочность и остроту ощущений. Рогоносец является одновременно и вуайеристом, и страдальцем, он и зеркало, и пробойник — именно рогоносец становится доказательством того, что преступные любовники любят друг друга.

Мой муж использовал меня, чтобы шантажировать свою любовницу: я была то соперницей, которую боятся, то пленницей, которую отдают на заклание. Униженная и унижающая. Кто знает, не дошел ли он до такого состояния, что ему было необходимо лицезреть мое страдание, чтобы увериться, что он любит Лор? Чтобы оценить свои чувства, ему нужно было мое сердце; чтобы понять степень своей измены, ему нужно было видеть глубину моего горя. В общем, поскольку боль моя была неопределима (я не знала, я не хотела знать, что страдаю), его любовь к другой становилась бесконечной…

Относя его колебания перед нашим разводом к тем остаткам любви, которые он ко мне испытывал, или к жалости, я ошибалась: он охранял не все еще любимую им женщину, а барометр, который фиксировал изменения его чувства к Лор. Если бы он меня больше уважал, он развелся бы со мной лет на пять раньше, до того, как я стала посмешищем в глазах родственников и друзей, даже отсрочка нашего расставания была моим унижением.