Читать книгу "Предчувствие конца - Джулиан Барнс"

Достав старый фотоальбом, я рассмотрел снимок, который сделал на Трафальгарской площади, когда Вероника попросила щелкнуть ее с моими друзьями. Алекс и Колин пыжатся: как-никак их запечатлевают для истории; у Адриана вид привычно серьезный, а Вероника — как я раньше не замечал? — слегка повернулась в его сторону. Нет, она не подняла к нему голову, но и в объектив тоже не смотрит. Другими словами — она не смотрит на меня. В тот день я изводился от ревности. Я-то хотел показать ее друзьям, хотел, чтобы она их одобрила, чтобы они ее приняли — ну, естественно, не более горячо, чем меня. Мои ожидания были мальчишескими и нереальными. Когда она засыпала Адриана вопросами, я на стенку лез, но потом успокоился — уже в баре отеля, стоило только Адриану проехаться насчет Братца Джека и его компании.

Тут мне пришло в голову разыскать Алекса и Колина. Я представил, как попрошу их поделиться воспоминаниями и доказательствами. Но эти двое оставались второстепенными персонажами; вряд ли они запомнили больше, чем я. А вдруг их доказательства мне не помогут, а совсем наоборот? На самом деле, Тони, когда уже столько воды утекло, можно и правду сказать: Адриан всегда отпускал колкости у тебя за спиной. Хм, занятно. Да, мы оба это замечали. Он говорил, что ты не так хорош и не так умен, как тебе кажется. Понятно; а еще что? Ну, еще говорил, что ты набиваешься к нему в закадычные друзья — стараешься оттеснить нас обоих, что нелепо и необъяснимо. Ладно, я понял; это все? Еще он говорил, что, мол, эта, как ее там, просто тебя динамит, а сама только и ждет, когда подвернется более стоящий вариант. Ты сам-то разве не замечал, как она весь день заигрывала с Адрианом? Нам обоим смотреть было тошно. Чуть ли не язык ему в ухо засовывала.

Нет, от них помощи не дождешься. Миссис Форд уже на том свете. А Братец Джек сошел со сцены. Единственной свидетельницей, единственной надеждой оставалась Вероника.

Как я сказал, мне хотелось влезть ей под кожу, помните? Это странное выражение; оно всегда напоминает мне рецепт, по которому Маргарет готовит жареную курицу: с осторожностью приподнимает кожу на грудке и бедрышках, а потом запихивает туда кусочки сливочного масла и зелень. Эстрагон, что ли. Возможно, еще дольки чеснока, но тут могу ошибаться. Сам я никогда так не готовил, ни до, ни после; у меня пальцы неловкие, того и гляди проткнут кожу.

А Маргарет еще рассказала, что у французов существует и более причудливый вариант. Они засовывают под куриную кожу черные трюфели; угадайте, как у них называется такое блюдо? «Цыпленок в полутрауре». Наверное, этот рецепт дошел до нас из тех времен, когда люди в первые месяцы скорби носили только черное, затем еще несколько месяцев — серое и только после этого мало-помалу возвращались к многоцветью жизни. Траур, полутраур, четвертьтраур. Не знаю, так ли это называлось, но градации цвета были жестко регламентированы. А в наши дни долго ли носят траур? В большинстве случаев — полдня: чтобы съездить на похороны или кремацию и выпить по рюмке.

Прошу прощения, куда-то меня повело. Мне хотелось влезть ей под кожу — об этом ведь шла речь, да? А что было у меня на уме — ровно то, что я сказал, или нечто другое? «Ты у меня под кожей»[29]— это же любовная песня, да?

К Маргарет у меня нет никаких претензий. Абсолютно никаких. Но, попросту говоря, если я теперь отвечаю сам за себя, то кто у меня остался? Промаявшись сомнениями пару дней, я опять послал сообщение Веронике. Расспросил ее о родителях. Жив ли отец? Не мучилась ли перед смертью мама? А в конце добавил: хотя я видел их всего один раз, у меня остались теплые воспоминания. Во всяком случае, на пятьдесят процентов это была чистая правда. Сам не знаю, зачем я полез с этими расспросами. Наверное, захотелось совершить какой-нибудь нормальный поступок или, на худой конец, изобразить хоть что-нибудь нормальное — неизвестно что. Когда мы молоды — когда я был молод, — хочется испытать такие эмоции, как описаны в романах. Чтобы они перевернули все наше бытие, чтобы сотворили и очертили новую реальность. Со временем, как я понимаю, мы начинаем ждать от них другого — чего-то более мягкого, более житейского: чтобы они поддерживали равновесие, которого достигла наша жизнь. Мы хотим сказать им: дела не так уж плохи. Разве это предосудительно?

Ответ Вероники вызвал у меня и удивление, и облегчение. Она не сочла мои вопросы назойливыми. Можно было подумать, она даже рада, что ее спросили. Ее отец умер более тридцати пяти лет назад. С годами он стал спиваться и заработал рак пищевода. Тут меня ужалило чувство вины: тогда, на Шатком мосту, я бездумно наговорил всяких глупостей про лысых алкоголиков.

Мать Вероники, овдовев, продала дом в Чизлхерсте и переехала в Лондон. Посещала курсы изобразительного искусства, начала курить, стала сдавать комнаты, хотя и не нуждалась в деньгах. Она долго пребывала в добром здравии, но около года назад ее стала подводить память. Врачи подозревали микроинсульт.

Вскоре она стала убирать чай в холодильник, яйца в хлебницу и все такое. Чуть не устроила пожар, забыв непотушенную сигарету. Настроение у нее было бодрое, но потом наступило резкое ухудшение. Последние месяцы вылились в борьбу за жизнь; нет, смерть ее не была легкой, но стала избавлением.

Я несколько раз перечитал это сообщение. Искал какие-нибудь ловушки, двусмысленности, скрытые оскорбления. И не находил — если не считать, что откровенность тоже может быть ловушкой. Это была обычная печальная история, слишком хорошо знакомая и рассказанная без затей.

Когда у тебя начинает хромать память (я имею в виду не Альцгеймера, а вполне предсказуемые возрастные изменения), реагировать можно по-разному. Можно сидеть и напрягать мозги, чтобы вспомнить знакомое имя, название цветка, станцию метро, фамилию космонавта… Можно признать свое поражение и воспользоваться справочником или интернетом. А можно просто махнуть рукой — забыть про забывчивость, и тогда утраченный факт через пару дней всплывет сам и, скорее всего, во время бессонницы, которая тоже приходит с возрастом. Все мы, рассеянные, с этим сталкиваемся.

Но мы открываем для себя и кое-что еще: мозг не любит, когда его подгоняют под общие мерки. Как раз на том этапе, когда мы думаем, что все катится под откос, что нам осталось только вычитание и деление, наш мозг, наша память может нас удивить. Как будто говоря: «Не рассчитывай на спокойное, постепенное угасание — в жизни все гораздо сложнее». И мозг начинает время от времени подбрасывать тебе какие-то обрывки, даже высвобождать знакомые петли памяти. Именно на этом, к моему ужасу, я себя и поймал. Я начал вспоминать, в произвольной последовательности, давно похороненные детали той поездки в гости к семейству Форд. Моя комната в мансарде выходила окнами на крыши домов и лес; внизу били часы, отстававшие точно на пять минут. Миссис Форд смахнула растекшийся желток в мусорное ведро с выражением сожаления — к яйцу, а не ко мне. После ужина ее муж стал накачивать меня бренди, а когда я пытался отказываться, он вопрошал, кто я такой — мужчина или мышонок. Братец Джек называл миссис Форд «Мать», например: «Как считает Мать: когда оголодавшая армия сможет подкрепиться?» На второй день, ближе к ночи, Вероника не просто поднялась со мной наверх. Она объявила: «Пойду провожу Тони в его комнату» — и у всех на глазах взяла меня за руку. Братец Джек спросил: «А что об этом думает Мать?» Но Мать только улыбнулась. Я свернул пожелания доброй ночи, адресованные присутствующим, поскольку чувствовал приближение эрекции. Мы неторопливо поднялись в мансарду, где Вероника прижала меня к двери, поцеловала в губы и прошептала мне на ухо: «Греховных снов». И как сейчас помню, секунд через сорок я уже дрочил над маленькой раковиной, направляя сперму в сточное отверстие.