Читать книгу "Враг Геббельса № 3 - Владимир Житомирский"

Это происходило на редколлегии, где собиралось человек двадцать-тридцать. По сути, это напоминало ежемесячную защиту диссертации или проекта… Главный художник ставил на специальную подставку с подсветкой выклеенные на картонах полосы. Показывал разворот за разворотом, комментируя предлагаемые темы. Все ждали, что скажет главный редактор – не было принято, чтобы высказывались представители “низшего сословия”. А Грибачев: это выкинуть, это к черту, это отложить…Тут же постоянные подпевалы подхватывали критику начальника. И здесь сталкивались мягкость художника и грубость редактора. Иногда на первом же развороте Грибачев браковал тему. Но Житомирский старался ее отстоять, убеждая, что стоит хотя бы досмотреть тему до конца, что так будет понятен ее замысел, решение. Иной раз, это удавалось. Чаще приходилось обиду сглатывать. Я иногда был свидетелем того, как, придя к себе после показа на редколлегии, он в сердцах бросал макет на стол, восклицал: “Ну, черт-те что такое!… ”

Как-то Житомирскому очень понравилось мое новое фото – семья плывет на байдарке со своей собакой. Он напечатал его на разворот, понес редактору со словами: “Это украсит журнал!”. И в ответ получил: “Что?! Отдыхать с собакой?! Да это же капитализм!! Выкинуть немедленно”. Другая ситуация не менее показательна. Александр Арнольдович сделал разворот из трех моих фото об отдыхе на природе. На одном – люди вокруг котелка, в котором варится уха. Меня ищут всей редакцией: “К главному, срочно! ” Вхожу. У него уже все члены редколлегии, в том числе и Александр Арнольдович. Грибачев, довольный, спрашивает: “Ну что там, в этой ухе?”. Я начинаю перечислять рыб, каких помню: жерех, судак, лещ, ну линь еще… И слышу возмущенное: “Что?! Линь в уху?!!” И выбросил всю тему. Редактор ведь рыбаком был заядлым. Рыбак в нем сейчас и заговорил. Житомирский мне потом сказал: “Надо же было начать перечислять сорта рыбы… Тут же не видно, какая рыба кипит в котелке”… И в этот раз снова пришлось отдать фото в АПН.

А вот к Александру Арнольдовичу никаких претензий у меня никогда не возникало. Не было случая, чтобы он ухудшил мой фотоочерк. Когда над материалом работал именно он, я чувствовал, что это сделано рукой мастера-профессионала. Для меня он непререкаемый авторитет. И как дизайнер журнала, и как художник.

Доводилось мне наблюдать и его стиль общения со своими художниками. И здесь эта была полная противоположность нетерпимости и высокомерию редактора. Спокойно, не повышая голоса, он аргументировано объяснял, что и как лучше сделать: это фото стоит укрупнить, тут скадрировать, здесь подрезать…

Его обходительность, уважительное отношение к фоторепортерам, как, впрочем, и к другим коллегам, резко контрастировали с тем, что шло от начальства. Нам то и дело давалось понять: «Ты и снимать-то толком не умеешь!”. Общение заведующих отделами с нами, фотокорами, порой принимало форму диктата. Вот, мол, сделай так и так, и никак иначе. И встречные аргументы, что, мол, я тоже творческий человек, сам могу определить ракурс и прочее, отметались напрочь. По сути, руководство смотрело на нас, как на чернорабочих. Под разными предлогами увольняли то одного, то другого из нас. Некоторых, как Виктора Руйковича, принимали потом обратно. Меня тоже однажды чуть не уволили. Подводя полугодовые итоги, ответственный секретарь якобы “ошибся” в подсчетах количества опубликованных полос с моими фото: вместо шестнадцати издевательски засчитал только полторы полосы. Пришлось идти к главному редактору восстанавливать истину…

Возможно, начальников раздражало то, что мы пропадаем в месячных командировках, оказываемся вне их поля зрения. А ведь речь шла об уникальном коллективе фотожурналистов высшего класса. Когда меня спрашивали, где я работаю, отвечал: “В журнале номер один”. Это действительно был главный иллюстрированный журнал. И роль фотокоров в создании нашего ежемесячника Александр Арнольдович понимал прекрасно. Я это чувствовал на себе. Когда у меня получалась особенно успешная съемка, он по собственной инициативе выписывал наряд для печати тридцати, а то и пятидесяти моих работ более крупным форматом – 40 на 50 сантиметров или 50 на 60, чтобы показать их всей редакции. Они вывешивались в одном из кабинетов. Житомирский не только сам присутствовал, когда собирались коллеги, но и комментировал то, как ты спланировал съемку, каков был замысел, каково решение. Разбирал и отдельные кадры – композицию, постановку света, какие-то детали. Это носило форму творческого отчета, было и почетно, и налагало ответственность. Как это контрастировало с тем, что мы получали со стороны редактора и его окружения! Помню, был случай, когда Александр Арнольдович предложил пять вариантов обложки, и все с моими фото. Редактор все забраковал. Запомнилась аргументация в отношении одной, на которой был запечатлен житель Тувы. Почему тувинец? – грозно спросил главный. Александр Арнольдович, показывавший эти варианты, терпеливо напомнил о принятом ранее решении дать серию представителей разных народов нашей страны. Ну а почему все же тувинец? – не унимался Грибачев. Да потому, что корреспондент был там, сделал приличные фото… И что из этого? – отрезал главный, бракуя моего тувинца. Был тут явно элемент самодурства…

У фотокорреспондентов в конце концов так на душе накипело, так нам надоело, что на нас смотрят как на скот, который надо гнать в определенном направлении, что однажды после неформальной встречи коллектива в нашем подвале фотокоры чуть не побили Грибачева. Мы его окружили кольцом, и Вадим Киврин со словами “Сколько можно издеваться над фотокорреспондентами?!” был уже готов врезать ему по физиономии. Ситуация стала критической. Редактор буквально прорвался сквозь наше кольцо и убежал к себе в кабинет. Было это в перестроечные годы, когда в стране все бурлило. Примерно тогда же Володя Иллеш из отдела культуры рассказал, что раскопал в архивах документ, свидетельствовавший: в отличие от официальной версии Николай Матвеевич Грибачев во время войны служил не в саперном или строительном батальоне, а в заградотряде. И это наложило отпечаток на его характер. Мне кажется, он чувствовал себя в заградотряде и работая в редакции. Вспомнить хотя бы историю с байдаркой и собакой…

Как лучше подать тему…

Вот в таких обстоятельствах приходилось трудиться и нам, и нашему главному художнику».

Об отношении руководства к фоторепортерам можно судить и по тому, например, как в трудный для него момент отнеслись к Александру Птицыну, уже давно работавшему к тому времени в журнале и уважаемому в профессиональной среде. Будучи в командировке, он в качестве пассажира «газика» оказался жертвой тяжелой автомобильной катастрофы. Его удалось спасти лишь с помощью сложнейшей нейрохирургической операции. Последствием операции стало некоторое сужение кругозора – не в переносном, а в прямом смысле. Работать по профессии он мог. Но решением одного из замов главного редактора его бросили с обычных съемок на спорт, причем на игровые виды. Он мне рассказывал, как ему сложно снимать баскетбол, с мечущимися по площадке спортсменами… Чем было вызвано такое решение начальства? Указать ему на его профнепригодность? Испытать на прочность?